Внимание мальчика начало расплываться, не в силах бороться со слабостью от наркотиков и ран, веки задрожали. Однако Палпатин продолжал говорить, убирая с раны спутанные кровью волосы; полный пустого и снисходительного сострадания жест.
— Я думал, что получил все, что хотел в этом ребенке — что все мои амбиции могут быть осуществлены. Он был стихийным существом, наполненным дикой необузданной мощью, превышающей мои самые смелые надежды. Все было возможно через него. Понимание, что он принадлежит мне, спровоцировало все мои далеко идущие планы, и какое-то время я был не останавливаем, я был неукротимым, неуязвимым. Но потом он был ранен, ужасно — и мощь, которую я вложил в его создание, была потеряна. Не вся, но достаточно. И, что еще более важно, у него не было никакого наследника — моя линия вновь была сломана.
Наконец голова мальчика опустилась набок. Он встрепенулся раз, распахнув на мгновение глаза, но вскоре снова начал забываться; монотонный голос Мастера действовал странно гипнотически, почти успокаивающе — и Палпатин задавался вопросом, имеют ли его слова еще хоть какой-нибудь смысл для него, изнуренного и нуждающегося в лечении.
— Как оказалось, мой Мастер, в своей заключительной мести, не сказал мне всего, что было необходимо для создания жизни. И таким образом все — все мои стремления и амбиции, моя династия — было безвозвратно потеряно. Мне осталась только власть… но одной власти недостаточно, каждый всегда хочет большего… и то, что я действительно хотел, было безнадежно отнято у меня. — Он благосклонно улыбнулся, скребя тыльной стороной ногтя около раны мальчика, прочерчивая линию в алой крови, по направлению к длинным, спутавшимся волосам и, словно расчесывая, провел по ним кривыми острыми пальцами; голос зазвучал довольно и спокойно, торжествующе: — И затем появился ты, и все — все — оказалось вновь в пределах моей досягаемости. Ты — мой. Тот же самый резонанс, звучащий с прежней чистотой. Я создал твоего отца, вызвал его жизнь. Следовательно, я создал тебя. Тебе было предрешено попасть сюда — чтобы служить. Продолжать мою работу. Ты — мое бессмертие, дитя. Моя династия. Мое наследие. Ты — мой.
Все было не так. Со всех сторон его охватывала боль и непрекращающаяся лихорадочная растерянность. Люк просыпался на короткие промежутки времени, больше из-за внезапных вспышек мучительной боли, чем от проблесков сознания. Болеутоляющие, которые раньше приносили облегчение, вводили в оцепенение и сознание, и тело, но теперь, когда ему перестали их давать, он остался наедине с болью, которая пронзала и скручивала его с такой силой, что не было никакой возможности и надежды, чтобы хоть как-то сконцентрироваться и справиться с нею.
