«Надо взять себя в руки. Если я сбегу, мама сильно расстроится. Наступил и мой черед, помочь маме. Ладно, поживем-увидим… Как бог даст», – она перекрестилась и поцеловала свой серебряный крестик.
В коридоре раздались шаги. В дверь кто-то стукнул и, не дожидаясь ответа, отворил ее. В комнату заглянула полная рыжая женщина, лет тридцати.
– Спускайся на обед. Капитолина Ивановна зовет.
– Да, спасибо, я сейчас.
Людмила заметалась по комнате. «Господи, а что я надену к обеду? Им же не понравилось это васильковое платье… А эти, тяжелые платья Капитолины? Я в них утону».
Недолго думая, она накинула на плечи темный шерстяной платок, стараясь плотнее упрятать васильковый лиф любимого платья – мать сунула платок в чемодан, на всякий случай, для тепла, и поспешила к выходу. Когда она спускалась вниз по неширокой винтовой лестнице, с заднего двора особняка, то услышала громкий разговор, доносившийся из раскрытого окна второго этажа. Сначала раздался истерический смех, а после последовали быстрые фразы на французском и немецком языках. Говорила женщина. И тон ее голоса был очень взволнован, если не сердит. Приятный мужской баритон что-то ласково возражал, также по-французски. Людмила не разобрала эти обрывочные реплики. Но в голосе мужчины она узнала графа. Теперь точно говорил он. И уже по-русски. «Господи, да это он разговаривает со своей женой, Руфиной».
– Дорогая, ангел мой, зачем ты так кричишь? Тебе, в твоем положении, совсем нельзя волноваться.
– Кричиш-ш-ш? Я вас ненавижу, граф, – злобно ответила ему Руфина.
– Душка, ты просто не в себе…
– Сначала вы пропадаете на целую неделю…
– Господи, Руфина, ну, ты же знаешь, что я ездил в командировку от Земской управы по вопросам сиротского образования, – перебил ее супруг. – К чему все эти подозрения? Это становится невыносимо… Право, цветик мой, пойди, полежи…
– Не есть перебивать меня! – закричала графиня с сильным немецким акцентом. – Я не договорила. Сначала вы пропадаете, бог знает где. А потом приводите в дом какую-то уличную grisette[7].
– Ну, что ты такое говоришь, Руфина? – страдальчески возразил Анатолий Александрович. – Эта девушка чиста и невинна. Она только что закончила гимназические курсы. Я согласовывал ее поступление к нам с Марией Германовной, директрисой гимназии. Голубушка, ты же помнишь Марию Германовну? Я представлял тебе ее на Рождественском балу у князя В-кого… И вот она сама просила пристроить девицу…
– Я не помню всех ваших знакомых! Пока я буду носить очередное ваше дите и рожать его в муках, вы будете забавляться с этой молодой кокоткой! – прокричала она и вдруг зарыдала. И крики ее были похожи на вой сумасшедшей.
