Ничуть не лучшей была жизнь сахалинских ссыльно-посе-
ленцев. Последние не имели средств к существованию, их труд на клочке земли, без нужных орудий и в очень неблагоприятных природных условиях, был полон физических тягот и лишений. Нередко поселенцы, по словам Чехова, на практике несли «более суровое наказание, чем каторжные», так что для этой категории сахалинцев «каторга начинается не на каторге, а на поселении» (X, 198). И если подобные испытания в тюрьме и на поселении нелегко было переносить мужчинам, то прямо-таки невообразимо-тяжким и унизительным было положение сосланных на Сахалин женщин. Чем-то привычным считалось на Сахалине циничное обращение с женщиной, надругательством над ее честью и достоинством, истязание, голод, повальная проституция ссыльных женщин. Каторга калечила не только взрослых. Она оказывала растлевающее влияние на детей и подростков, которые с самого их рождения ставились в крайне неблагоприятные условия, сковывавшие их физическое и нравственное развитие.
Суммируя свои наблюдения над мрачными сторонами сахалинской действительности, Чехов писал, что жизнь каторжан и ссыльных на Сахалине представляет сущий ад: «...были моменты, когда мне казалось, что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже итти» (X, 117).
Ужасающие картины каторги, однако, не заслонили от Чехова того здорового, человеческого, светлого, что при внимательном наблюдении обнаруживалось даже в самом «отпетом» обитателе каторжного острова. Чехова радовало то, что никакие издевательства и унижения все-таки не могли вытравить из души каторжанина и ссыльного его постоянных порывов к свободе, жажду вольной, счастливой жизни, — того чувства, которое всегда «присуще человеку и составляет, при нормальных условиях, одно из благороднейших свойств» (X, 308). Столь же неистребима в заключенных любовь к своей земле, к своей родине, от которой они отторгнуты насильственно; образ родины глубоко отпечатлен в их сердцах, он как бы стоит перед их глазами постоянно, они все время думают и говорят о родных местах: «Послушать каторжных, то какое счастье, какая радость жить у себя на родине... Дышать русским воздухом само по себе уже высшее счастье» (X, 307).
Прекрасные человеческие качества каторжан Чехов обнаруживал в нежном их отношении к детям, в их способности проявлять любовь к женщине «в самом чистом, привлекательном виде», в необыкновенной выносливости и той волевой стойкости, которая свойственна простому человеку из народа, даже когда он очутится в беде и опасности. В ссыльном и каторжанине Чехов видел прежде всего человека, и поэтому в обращении и разговоре с ними он был неизменно чуток, отзывчив и тактичен.
