Оглядываясь назад, можно сказать, что главным постулатом было отождествление Сталина и его преемников с Гитлером. Прежде всего речь шла о внутреннем тоталитарном контроле и безжалостном подавлении диссидентов. Здесь аналогия (особенно при Сталине) была справедливой. Я всегда чувствовал вполне обоснованное отвращение к внутренней тирании сталинистских режимов, как в Советском Союзе и Восточной Европе, так и в Китае, Северной Корее, Вьетнаме и Кубе.
Более сомнительным в ретроспективе – по существу сейчас, надо сказать, очевидно не соответствующим действительности – был постулат о том, что эти режимы, подобно нацистам, стремились к безграничной экспансии, которой они добивались военной агрессией при любом удобном случае. В частности, считалось, что коммунистические режимы в СССР и в странах Восточной Европы – имеющие теперь ядерное оружие и современные обычные виды вооружения – представляют прямую военную угрозу Западной Европе и Америке, более серьезную, чем гитлеровская Германия. Помимо прочего уравнивание коммунистических режимов с гитлеровским исключало любые попытки переговоров для решения конфликтов или ограничения гонки вооружений. Ничто, кроме полной военной готовности к неизбежному столкновению, не могло повлиять на Советский Союз или «сдержать» его угрозу «свободному миру».
Ко времени поступления в колледж, как и многие годы впоследствии, я представлял себя эдаким трумэновским демократом: либеральным сторонником холодной войны, поддерживающим профсоюзное движение и настроенным антикоммунистически, вроде сенаторов Хьюберта Хамфри и Генри Джексона, а также моего детройтского героя Уолтера Рейтера, председателя Объединенного профсоюза рабочих автопромышленности.
Я восхищался решением Трумэна послать бомбардировщики, груженные углем и продуктами питания вместо бомб, на помощь населению Западного Берлина во время советской блокады, которая началась в момент моего окончания средней школы. Два года спустя я целиком поддерживал его ответ на неприкрытую коммунистическую агрессию в Корее. Особое уважение у меня вызывало решение ограничить войну с применением обычных вооружений Кореей и отказ от рекомендаций генерала Дугласа Макартура распространить военные действия на Китай и использовать ядерное оружие. Я верил в правильность нашей политики и был готов сам отправиться в Корею, хотя и не особенно стремился попасть туда.
После получения отсрочки до окончания Гарварда и годичного обучения в Кембриджском университете я чувствовал себя обязанным занять то место, на котором вместо меня были другие. Вернувшись из Кембриджа, я добровольно записался на офицерские курсы Корпуса морской пехоты осенью 1953 г. Занятия должны были начаться следующей весной.
