Дальше Берта Самойловна писать не может, и написанное пачкают большие частые капли. У окна Наташа читает прилежно книжку «Экономика переходного времени» — подарок Курина. Понимать — не понимает. Странные слова, рисунки, схемы. Но смутно чует — новое, важное. Длинные трудные фразы звучат, как любовная речь на чужом языке. И потом из особенно тяжелых слов вылезают глаза, задорные, нежные, — одни — его. Так обе сидят. Еще в комнате двое — с карточек. Над кроватью Берты Самойловны старик, — книгу читал, дарил пятачки, борода и печаль — всё знает, «так надо». Над Наташиной — глаза — нет — слова из трудной книжки, сжатый, никогда нецелованный рот, и звезда на папахе, — сейчас ведет на бой, со знаменем в руке, «война против всего мира».
Стук, Пильчук. Сразу:
— Едет Черемышин. Коммунистов вешает. И вас повесит. Довольно разводили эту пакость. Воришек няньчили, Балабасов всяких. А сапоги просил, так не дали. Вот теперь отчитывайтесь. А я вам больше не защита. Будет — наигрались.
И дверью трах. Берта Самойловна кудахчет:
— Наташа, как же? Что же? Почему? Какой Черемышин? Кого повесит? Ведь мы не партия, а детский дом. Детей за что? Пильчук с ума сошел. Я с ним всегда ладила. Звала на школьный совет. А сапоги — я ведь писала — не выдали. Боже, что же будет! Наташа!..
— Ясно. Это контрреволюция. Но я не отрекусь…
Не вытерпела — голос зазвенел, разбился. Обнявшись плачут. За окном тишь, темь. И парит. 30 градусов. У Поли 39. Балабас проснулся, мычит.
— Наташа, что же делать?
Идут.
— Эй, Перка, выдавай муку и рыжего! Не то всех прикончим!
— Да что тут! Сам бери! Сжечь их! Черемышин! Церковь пакостить? Вали!
Берта Самойловна, спокойно, почти библейская, на крыльце выбрасывая руки:
— Муку берите — пять пудов. Еще три фунта приварочной на кухне. Больше нет. А детей не дам. Дети ни в чём не виноваты. Убейте, а не дам. Они больные.
Сверху ребячий рев, визг, крик. Наташа шарит в сундучке, браунинг — тоже подарок Курина. Даря, сказал:
«Коммунист не может сдаться!»
На «Инструкции» быстро пишет:
«Тов. Курину. Я умираю коммунисткой. Люблю — вас».
И в окошко — в темноту — неумело — не целясь — в звезды — в небо — бах!
— Ах, так!
Огонь. Рык. И где-то тонкий Полин голосок:
— А у Бога птица в клетке и мед.
Только Балабас спасся. Сполз по трубе в длинной рубашке. Бочком. Канавкой и в поле. Глядит — огромный рыжий Балабас — волосы до неба — Волнушки стали Балабасом. Лежит и страшно.
Горячая земля. Казалось только ждала одной Силинской спички, чтобы подняться, загудеть, изойти гулом, свистом, треском.
