Все понимают.
— Правильно! Так его! За ляжку! Буравом в зад!
Арина плачет. Голосуют резолюцию: «Уничтожить всемирный империализм!»
И Егорыч, пророк библейский — длань простер:
— Вот он ямперилист — копер сдери — крестом его, ядром его. Рассыпься!
8
Пустынный дом. Открыты окна — веки. Поэт глядит. И жадно, как в нижнем штреке Халчака — пьет залпом озон — вой, рев, треск. Помнит — Халчак. Не только трубы — степь, дымная земля, скуластые стремительные лица. Имя — Халчак. Еще башлык. Халва. Мордва. Чуваш. Черемис. Чума. Кости пальцев теребит. Усмехаясь отстраняет томик Гете, и пишет — быстро, ровно — как дежурный у сейсмографа:
«Хрустнет ваш скелет в тяжелых, в нежных наших лапах».
И слышит хруст — встает Халчак тяжелый — камнем, сном тысячи пластов и баб, веками, тишиной, матерной бранью, запрелым, чумным Христом, и нежный — до одури, до проливных отчаянных слез, до красных институтских кукол — встает — и мир хрустит, дробится, падает в большую ночь каскадом золотых прощальных крох.
9
Царское село — не царское и не село, но — ясно. Радиостанция. Треск цикад. Искры светляков. Слухачи со всякой мудростью на голове и в голове принимают, ловят треск, слова, пульс человечества. Тифозный пульс — быстрый, дробь, выпадения, перебои. Чудовищная ерунда. С Эйфелевой вопят:
— Мы взяли дом паромщика, германцы потеряли сорок тысяч, призвали восемнадцатилетних, настроение превосходное.
Гул. Науэн:
— Дом паромщика очищен от французов, потери противника — двенадцать батальонов, призвали пятидесятилетних, все рвутся в бой.
Скрежет. И настает. Курносый вольнопер Киренко по бумажке шлет российское — «всем, всем, всем». Вильсону, Клемансо, королю Эммануилу, Папе, негусу коптов, углекопу Силезии, кайзеру, рикше, рабочим Лидса, папуасам, Альпам, Гималаям, нильским аистам, каменной трухе всех Римов, золотозубой мумии в покоях Лувра и будущему человеку — всем — в ночь. Гуд растет и бьются ярче искры, будто в небо отбыл междупланетный кольцовый трамвай. Всем:
— Свергли… протягиваем руку… на страже… миру мир…
Оттрещали. Тихо. Киренко смотрит. Крупный тяжелый снег. Залапит, задушит. Жить не даст. Расписки — нет. И после треска уже другой — стреляют. Бабий вопль:
— Батюшки, застрелили!
Брань, снова тихо. Снег — пластом.
10
В редакцию газеты «Пти Нисуа» — снаряд. Телеграммы Гаваса.
«Эйфелева башня приняла». И стая слов — осколки. Редактору сифон и полотенце мокрое — он слаб здоровьем и католик.
— Всё кончено!
Владелец типографии от неожиданности икнул, потом метнулся к карте:
