Здесь произошло нехорошее. Зубья треугольников мягкую душу зацепили. Расстроился, озлился, опять расстроился. Кашлем затыкая слезы, кричал:
— Зачем вы это делаете? Разве я об этом мечтал в Женеве? Нужно — солнце, красота, нежность! А здесь каторга, тоска. Гляжу — схожу с ума, как будто я виновен, что эти циркули пожрали мир!
И «контр» за стенкой не дышал. Зачем ему дышать? Потом надышится, вписав в тетрадь еще один первостепенный казус:
«Признанье преступника. Симптомы: в голосе бесспорно патология, скорей всего мазохист».
Не выдержал, пришел взглянуть:
— Скажите, а у вас никогда не бывает желанья коснуться вот этих колес?
— Да. Часто. Я глажу шар. Ведь это ж не искусство — это вещь.
Профессор, пренебрегая конспирацией, радостно мурлыкнул:
— Отметим: коммунисты склонны к извращению, именуемому фетишизмом.
Боясь запамятовать, быстро к печке побежал.
Всего больней — Лидия Степановна. Уж не смеется — с гадливостью глядит на Витрион:
— Порвите! Разбейте!
Как может он ради прежней, сущей вещи предать вторую, еще небывшую? И гордо кидает приятелево слово:
— Вы староваторша.
А сам не раз ночью листы замученные комкал, бил стеклянные преграды и раздельно, как старуха на полатях, стонал. Профессор больше не записывал — всё ясно. Одного боялся — заразиться, — тогда и шар достанешь, и в партию запишешься, и просто пропадешь.
Холмистый лоб остыл, давно не слыша горячего, сухого дыха. Ко всему появился — сразу, будто гриб — ученик балетной студии Томилин. Во-первых он танцует (не Витрион, он сам). Во-вторых — ноги — у Лидии Степановны к ногам пристрастие — будто Эйфель сделал. В-третьих, при первых двух — идеалист, может всё — и шалости, и поцелуй впотьмах, и золотых жуков за стенкой особенно, поэтично объяснить. Еще в-четвертых, в-пятых… Словом, часто теперь в её словечке — Томилин Эйфелевой ножкой брык.
— Белов, вот вы никогда не передаете в вашем творчестве любовь.
Да, да, конечно! Он делает вторую вещь. Он выдает с головой любовь. Томилин прыгнет и замрет, раскинет ручки — всё как напечатано: «ты у меня одна…» «навеки…» Из под носка выскакивает вечность. А шар живет один, и если высчитать получше — он будет над землей и вне земли. Значит уйти? Пускай Томилин, потеряв лицо, находит голодный, бешеный и радостный зрачок.
Уйти не может. Ходит. Глядит. И, прикусив тоску, строит Витрион.
Не вытерпев, спросил:
— Скажите прямо… Томилин?
Серьезно, с грустью, чернью опушив глаза, точь в точь, как птицы в дырке, сказала:
