Cuius rei demonstrationem mirabilem sane detexi. Hanc marginis exiguitas non caperet. Я нашёл чудесное доказательство, но нет площадки, чтобы здесь его продемонстрировать. Так, дескать, француз сформулировал свой комментарий, загадку, которую триста пятьдесят лет никто не мог решить, даже умнейшие из умных, даже честолюбивейшие из честолюбивых. Пока, дескать, не явился он, этот тщедушный рыжий в своём слишком просторном вязаном жилетике. Он, дескать, не хочет тут распространяться о том, какой подход к делу он нашёл, об этом всё можно прочитать, о том моменте, когда он однажды поздним летним днём более двадцати лет тому назад прослышал о результатах калифорнийской школы Рибет и понял, что теперь началось его путешествие к свету, странствие в погибель. Годы, предшествовавшие этому, он занимался гипотезой Ивасава, но потом всё бросил, заперся в своей комнате и начал рисовать на чистом листе бумаги первую кривую, подобную той, которую он сейчас по этому случаю нарисует на доске. Эта рука набита, она проворно ведёт по доске мел, зажав его тремя пальцами, почти без неровностей, и лишь звонкий стук, когда белый кончик бьёт по поверхности доски, нарушает сонную тишину. Он говорит почти без выражения, как будто нечеловеческое усилие лишило его всякой жизненной силы.
Я стою перед вами живой, но хочу напомнить о тех, кто не пережил это путешествие, в частности о том японце, который в середине пятидесятых годов принёс первый луч света во тьму того латинского примечания на полях, сам того не заметив, конечно. Он думал, что погрузился в другой колодец, не связанный с этой загадкой. Проблема, которой японец посвятил себя, была гораздо меньше, чем раскрытая мною тайна, и тем не менее он погрузился в подземные ходы так глубоко, что потерялся в них. Сын сельского врача маленькой общины из пригорода Токио, с двенадцати лет туберкулёзный, кашлял каждые пару минут. Студентом, одетый вечно в один и тот же костюм из серебристо-зелёной переливчатой ткани, которую его отец когда-то по дешёвке купил у одного суконщика и которую никто в семье не хотел носить. Сын заказал себе сшить из неё двубортный пиджак. Ему было безразлично, как он выглядит, шнурки на ботинках он завязывал раз в день, и если они развязывались, он так и ходил до следующего утра в разъехавшихся башмаках. Кормился он на раздаче бесплатного супа в своём квартале. Больше всего ему нравилась густая похлёбка из говяжьего языка. Это была его единственная роскошь. Он ютился в одном чулане в шумном квартале Токио, в шутку называя этот чулан «дворцом небесного покоя», пригородные поезда с утра до ночи грохотали в его каморке, где он пытался приглушить шум Восьмой симфонией Бетховена.
