— И вообще, что вы за торгашей переживаете? — смеялся Остяк, показывая блестящую золотую коронку. — Я к работягам в квартиры не лазил. Главное, кражи вы раскрыли, а торгаши пусть с меня по исполнительным листам получают. Лет за сорок, может, рассчитаюсь!
Говорил Сергееву, когда отбудет срок, вернется к Галке, а брак зарегистрируют в колонии. Просил быстрее передавать дело следователям, чтобы до нового года прошел суд. Надо торопиться жить! Он за последнее время много передумал. Дураком был, когда с отмычкой по чужим подъездам шмыгал. Шесть лет по изоляторам и колониям провел — вспоминать жутко! Последний этот срок будет, ей-богу! Ведь он Ольхову сдаваться собирался, да не успел. Жаль, что умер Александр Иванович, жаль. Из-за чего он застрелился?
Сергееву меньше всего хотелось разговаривать с Остяком об Ольхове. Наверное, он это почувствовал и замолчал. Сожительница закончила пеленать ребенка и надела пальто.
— Мне можно еще прийти?
— Приходите.
Сергеев повернулся и стал ковыряться в сейфе, чтобы не мешать им прощаться. Она вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Остяк закурил и, двигая челюстью, смотрел в окно.
— Тошно все…
— Зачем по квартирам шастал? Ведь знал, что попадешься.
— Знал, не знал, — раздраженно пожал плечами Остяк. — Как в это колесо угодишь, думаете, легко остановиться? А надо было! Но больше я к вам не попаду. Пахать на зоне буду, подлизываться, но по досрочке обязательно уйду.
— А дальше?
— Дальше с Куртенком будем майки, скупать, а Галка иностранные наклейки на них шлепать. Или варенки наладимся делать. На нашем дефиците чего не жить, лишь бы морда понахальней была. Вот вам сорок лет, Вячеслав Николаевич, а чего вы в жизни видели? Взяток брать не научились. Квартира, наверное, двухкомнатная. На «Москвич» уже лет восемь деньги собираете. Примерно так, да? А вы поглядите, как люди живут, которые институтов не кончали и по двенадцать часов, как вы, не работают. Так что меня под свою мерку не загоните, я в газетные статейки о честном труде не верю.
Сергеев крутил в пальцах ручку. Что возразишь этому совсем не глупому парню? Напомнить, что его ждут пять или шесть лет колонии? Произнести несколько назидательных фраз о совести? Сергеев посмотрел на часы. Без двадцати восемь. Уже стемнело, и в луче прожектора, освещающего милицейский двор, плясали редкие снежинки.
— Понимаешь, — сказал Сергеев, — я, действительно, мало чем могу похвалиться, но странно получается. Вот ты, если называть вещи своими именами, в жизни хорошего никому не сделал. Только крал, где плохо лежит, и тем не менее считаешь себя человеком. А я тебя не считаю. Так, чуть-чуть проклевывается, когда ты ребенка на руки берешь.
