— Так кто вы? — Вадим не отставал от нее, прилип с этим своим дурацким вопросом: интересничал.
— Гарринча — вот кто я, — сказала Грация. — Вы не увлекались футболом?.. Жаль, а то бы помнили, как я блистала лет пятнадцать — двадцать назад. Метеором проносилась по футбольному полю от ворот до ворот. Защитники падали направо-налево от моих финтов. Трибуны ревели в идиотском восторге…
— А потом?
— Суп с котом, — сказала Грация. — И марихуана. И крэк…
— Пятнадцать — двадцать лет назад о крэке не знали. Не было еще крэка.
— Все равно! — заупрямилась Грация. И помотала головой. — Я совсем пьяная, проводите меня…
Она не помнила, как они оказались в Пуховке. Дверь дома была закрыта, но Грация отогнула ребристый резиновый половичок на крыльце — тускло блеснул ключ.
— Спасибо, — сказала она Вадиму. — Вы очень любезны. — Язык плохо слушался ее. — М-можете идти… Наверное, Юлька уже приехала… Ж-ждет…
— Я не уйду, — сказал Вадим.. — И при чем тут Юлька? Вы не слепая, вы видите, что я…
— Нет-нет, — заторопилась Грация, выставив вперед ладонь. — Ни в коем случае. Нет. По крайней мере, не сегодня. Только не сегодня. Завтра… Не волнуйтесь, завтра…
А он и не волновался. Он был спокоен, уверен в себе и настойчив. И от этого Грация почувствовала себя еще более беззащитной, чем всегда, и подумала: вот кто оградит меня и спасет.
— Хорошо, — согласилась она, — значит, сегодня.
И, как бывало не раз прежде, давно, Грация вошла в чужой дом с чужим ей человеком.
3
В доме через дорогу доедали яичницу. Не одна — несколько ложек торопливо и вразнобой шаркали по дну сковородки, и лишь эти скрежещущие звуки — металл по металлу — раздирали утренний покой Пуховки. Стадо прошло тихо и незаметно. Даже щелканье кнута донеслось только издали, с края деревни, а вообще-то теперь Егорыч вел свою рогатую орду без прежнего шумового сопровождения. Пастух как-то потускнел, сгорбился, даже голубая трикотажная рубашка, кажется, выцвела. Еще на дальних подступах к окну Грации он опускал голову и сосредоточенно утыкался взглядом в дорогу, на которой с каждым днем все меньше оставалось целых асфальтовых островков. И овцы — ныне их никто не шпынял и не материл — перестали суетиться, двигались с подчеркнутой неспешностью, точно собаки-ищейки, вынюхивая в пыли одним им ведомый след. Одни лишь коровы оставались верными себе — безразличными к окружающему миру и, похоже, слишком поглощенными тем поразительным процессом, который непрерывно протекал внутри их крупных, пузатых — и в то же время костлявых — тел.
