Такая высокая нота в жизни отставного полковника, к сожалению, звучала недолго: Михановский не мог смириться со странностями «гражданки». Ему, например, подсовывали ведомости на выплату «полевых» денег людям, которые и не думали покидать городских стен института. «Вы толкаете меня на должностное преступление!» — возмущался Михановский. «Чепуха, — успокаивали его, — так принято. Без «полевых» надбавок никто у нас работать не станет. Подпишите — и забудьте». Михановский отказывался — раз, другой, третий. На четвертый перед ним положили ведомость, в которой он увидел свою фамилию, а напротив нее — приличную сумму «полевых». Григорий Максимович вспыхнул: «Черт-те что! Я не взяточник!» — и разорвал ведомость. Через месяц вдруг назначили конкурс на замещение должности, которую занимал Михановский. Руководство института успокаивало Григория Максимовича: «Формальность. Так надо по существующему положению. Чего волнуетесь! Вы же — вне конкуренции». Но его с грохотом прокатили.
А потом была другая работа, пониже, конечно, уровнем — небольшая лаборатория, где Григорий Максимович бездельничал с утра до вечера. То есть утром с часок он был еще занят: вместе с девчонками-лаборантками загружал камеры пластинами, покрытыми защитной смазкой. Весь день эти пластины висели на крючках, подвергались, как объяснял Михановский, воздействию агрессивной среды — в одной моделировался влажный и жаркий приморский климат, в другой воссоздавались условия Крайнего Севера, третья камера называлась «Пустыня», четвертая — «Марс» и так далее. Вечером девчонки снимали показания приборов, а Григорий Максимович заносил эту цифирь в общую тетрадь, которую он называл «Амбарной книгой». А все остальное время Михановский читал газеты. «У меня, — как-то пожаловался он Грации, — такое впечатление, словно я не в лаборатории, а сижу у себя на даче, вот на этой веранде, в этом самом продавленном кресле. Знаете, Грация, я решил не раздваиваться». И он уволился из лаборатории.
После этого Григорий Максимович больше не предпринимал попыток найти себя в незнакомых, как на другой планете, условиях. Ведь с восьми лет Михановский жил по приказу, по уставу и наставлениям: суворовец, офицерское училище, служба, академия, снова служба. В армии он твердо знал, что положено, что запрещено, а «гражданка» перепутала все представления, и понятие «честь» здесь теряло однозначность, его можно было как угодно растягивать, точно безразмерные носки, и сообщать ему любую форму. «А я, понимаете ли, Грация, отцом обучен иначе: в чести, что в шерсти, — тепло, а без нее и в оленьей дохе замерзнешь».
