В небольшом зале, где мы заполняли анкеты, воцарилась необыкновенная тишина. Ни шелеста бумаги, ни шороха перьев. Лишь глухо бормотал старик, так внезапно подаривший мне надежду. И мой сосед, чистенький красивый мальчик, столь же неожиданно утратил, высокомерие исключительности и взволнованно придвинулся ко мне, быстро и точно оценив значительный процент выпавшего мне шанса.
«Да ты с ним и похожий, — продолжал, тяжело дыша, старик. — Очень похожий. Можно сказать, вылитый Каминский из ревкома. Мы ведь с ним, считай, друзьями были. Однажды…»
Он будто плавал кругами в своем прошлом, в этих маленьких речушках — Каменке и Уманке, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, и повторял, повторял:
«Иду я по мосту… а навстречу мне один «зеленый» бегит. Я ему говорю: не смей убивать Каминского! И хотел у него ружье вырвать… Да куд-да там! Ведь этих «зеленых» за ним целая рота, считай, бегит. И все с винтовками или с пулеметами…»
Если бы он так упорно не повторял: «бегит», «бегит», «бегит», я бы решился на обман сразу. Но неграмотность старика почему-то глубоко задела меня, она рождала недоверие к его повествованию, настораживала и вроде бы даже предупреждала: «Берегись!» И я еще долго — после того, как он вернулся за голый и блестящий стол, — раздумывал, брать ли мне вторую анкету, или оставить все так, как есть. Подтолкнул Кацман. Он протянул пухлую ладонь с розовенькими мягкими ноготками и шепнул: «Предлагаю дружбу». «Согласен», — кивнул я и ответил ему радостным рукопожатием. И теперь мне уж ничего не оставалось, как попросить у старика новую анкету.
Вот после этого я оказался в типографской корректорской. Как и в юридическом, меня опять не допустили к экзаменам — на сей раз на востоковеда. Когда я пришел за экзаменационным листком, уже хорошо представляя себе эту бумажку с моей фотографией в углу, абитуриент-то я был со стажем, в одно мгновение рухнула надежда на лошадь Каминского и на героическую смерть во время мусульманского праздник! шахсей-вахсей. «Зачем же так нелепо врать?» — неприязненно спросила женщина с широкими и мохнатыми бровями. В ответ вспыхнули мои «говорящие» уши. Но женщина эта ничего, естественно, не знала о такой изумительной способности моих оттопыренных ушей. «Молчишь? — На ее лице появилось брезгливое выражение. — За дураков нас считаешь? А ты не подумал, что если твоего папочку, как ты тут изобразил, убили в двадцатом на посту предревкома, то ты бы не мог родиться тринадцать лет спустя?..» Ее могучие брови сошлись в преградивший мне путь к высшему образованию шлагбаум.
