Огромная равнина на восток от Эльбы в течение тысяч лет была местом, где кочевали, обживались и общались племена, различные и по происхождению, и по обычаям. Они постепенно смешивались, воины одного племени женились на девушках из другого, роднились села, говорящие на разных языках; поэтому именно в этом краю особенно бессмысленны речи об этнической чистоте. В словарях каждого из народов прижилось множество инородных слов — те, что поменьше и послабее, одалживали их у сильнейших, более культурных, но часто бывало и наоборот. Невысокие холмы не могли быть преградой; движение и смешение племен могли слегка приостановить разве что реки, еще труднее было преодолеть болота и чащи. Большинство этих племен шло с востока на запад, где земля и погода были более приветливы. Те из них, кто попал в орбиту Римской империи, приняли христианство и присоединились к созданию того, что сейчас зовется европейской цивилизацией.
В новое время всю эту равнину разбили политические границы. Чаще всего они не отображали никаких естественных или языковых границ и зависели только от того, где остановилась очередная армия.
Но со временем они становились все более неприступными. Помню наглухо закрытую стену, которая отделяла СССР — его частью, увы, был мой город — от остального мира. Она щетинилась сторожевыми башенками и контрольными вышками с прожекторами; меж этими строениями простирались ряды заборов из колючей проволоки, а дальше — распаханные полосы земли, на которых должны были оставить след вторгающиеся с Запада, но прежде всего, конечно, собственные граждане, пытавшиеся покинуть родину пролетариата. Все это сильно напоминало Берлин с его стеной. Вооруженные пулеметами пограничники выполняли ту же работу, что охранники концлагеря: с юности я привык, как многие, называть свою родину «большой зоной», скрывающей в своих глубинах множество «малых» (в них попасть никто не хотел, хотя в принципе нравы там были те же). От старших я слышал, что похожая глухая стена, хоть и не такая страшная, существовала и перед войной — чуть подальше на восток. Она разделяла Литву и Польшу — страны, которые ссорились из-за Вильнюса и поэтому не поддерживали дипломатических отношений. Пересечь границу тогда можно было только с контрабандистами; железная дорога была заброшена — за двадцать лет между шпалами выросли приличные сосенки. Даже сегодня всего лишь в тридцати километрах от города проходит — правда, более спокойный, но тем не менее весомый — рубеж с пограничниками и таможней. Вильнюс находится на восточной границе Европейского союза, он ближе всего из его столиц к территории, которая не принадлежит союзу — Белоруссии и России. Что бы ни происходило, город остается на границе; но граница своенравно меняется, отдавая его то одному, то другому государству, то одной, то другой политической системе и постоянно делая предметом чьей-либо ностальгии. Перед войной о нем мечтали литовцы, поскольку Вильнюсом владела Польша; сейчас, когда город, как и в самом своем начале, стал столицей Литвы, о нем тоскуют поляки, а еще больше — белорусы.
