Старший опоссум немедленно явился на зов, причем в довольно странном обличье: его оголенные расплавленным гудроном ноги и задницу прикрывало некое подобие фартука, сотканное из травы рукодельником Пет-Русем.
– Да, о Полнолунный, – поклонился директатору Опус, причем довольно-таки развязно.
Великий Хорь восседал за дубовым чурбаком, заменявшим ему стол, и в который раз с отвращением глядел в раскрытую банку консервов. Опус непроизвольно облизнулся.
О, что это были за дивные, как теперь казалось ему, консервы, которыми он и сам, подобно своему начальнику, когда-то пренебрегал! Там, в этих расчудесных баночках, были и жирные личинки-хрущи, и маринованные майские жуки, и лягушачьи лапки, и вкусные, отборные коренья… И все это было обильно сдобрено медузным желе, душистыми травами и земляничным соком…
– Все, не могу больше смотреть на эту гадость! – капризно прохрюкал Великий Хорь и отшвырнул почти полную банку.
Она покатилась по земляному полу, и Опус бесцеремонно наклонился над вкуснятиной, задвигал челюстями, доедая объедки с барского стола.
– Вы бы ели, хозяин, – сквозь набитую пасть пробубнил Опус.
И тут же мельком глянул на Великого Хоря – не движется ли на него, тщедушного опоссума, грозная туша клыкастого повелителя?
Нет, туша по-прежнему восседала за столом.
– А то ведь, не ровен час, отощаете, и перестанете быть Великим, – совсем осмелел, даже, скорее, обнаглел Опус.
Для себя он, впрочем, подметил, что худоба Великому Хорю никак не грозила: в самом углу норы валялись пять таких же, но уже полностью опустошенных банок.
– Тебя, что ли, мне сожрать? – в задумчивости молвил директатор, наблюдая, как Опус вылизывает банку до блеска. – Ты полопай, полопай напоследок-то. Авось хоть чуток жирнее станешь.
– Ну, коли уж вы решили начать поглощение своих верных слуг, то меня-то, пожалуй, следует сожрать в самую последнюю очередь. Когда мы вдовоем с вами тут хрюкать останемся, – посоветовал князю старший опоссум, поднимаясь с пола. – Я ведь вам еще ох как пригожусь, приятель…
Последнее слово Опус произнес совсем тихо, рассчитывая, как всегда, на проблемы со слухом у своего повелителя. Но Великий Хорь, похоже, вновь что-то расслышал:
– Как ты назвал меня, глиста? Приятель? Какой я тебе приятель?
– Сиятельный! Я сказал – Сиятельный вы наш господин! – приложил свои лапки к груди Опус. – Олигофрен зубастый…
– А ну повтори! – Великий Хорь привстал-таки из-за дубового чурбака.
– А что я сказал? Что? Ну, позволил себе по учености своей по-иностранному выразиться… Амиго-френд. Великий, то есть, друг всех Хищных Зубастиков. Разве не так?
