Кингуру (сильно смущенный): Нет; со мною нет солдат, я привел с собою несколько молодых людей.
Белый человек: Тогда зачем вы пришли беспокоить меня?
Кингуру: Это не я; это мои братья сказали: «поди сюда, поди сюда, Кингуру, посмотри что сделал белый человек! Не завладел ли он твоею землею, когда посмел похоронить лошадь без твоего позволения? Поди к нему и узнай, кто дал ему это право». И вот я пришел спросить вас, кто дал вам позволение устраивать на моей земле кладбище?
— Мне не нужно человеческое позволение на то, на что я имею право, — отвечал я. — Я не мог оставить труп лошади не схороненным: запах падали разнесся бы по всей долине, нанес бы болезни на вашу деревню и испортил бы воду ваших источников, караваны перестали бы останавливаться для торговли; они говорили бы: это нездоровое место, уйдем отсюда. Но довольно сказанного. Я понимаю вас — вы не хотите, чтобы этот труп был зарыт в вашей земле; ошибка, которую я сделал, легко поправима. Мои солдаты тотчас же выкопают его из земли и приведут ее в первоначальный вид, а лошадь будет оставлена на том месте, где она околела. — (После этого я крикнул Бомбая). — Го! Бомбай, возьми солдат, выкопайте мою лошадь и положите ее на то место, где она околела, и к утру завтрашнего дня готовьтесь к походу.
Громким голосом, в волнении мотая головой, Кингуру вскричал, «Акуна, акуна, Бана!» — «Нет, нет, господин! Не надо сердить белого человека. Лошадь околела и схоронена, пусть и лежит там, где уж положена, будем снова друзьями!»
После этого разговора, который привел в чувство шейха Кингуру, мы дружелюбно пожелали друг другу «квагари», они ушли, оставив меня одного горевать о моей потере. Часа полтора спустя, приблизительно к 9-ти часам пополудни когда лагерь находился уже в полусне, до меня вдруг донеслись тяжелые стоны одного из животных. Прислушавшись внимательнее, я с удивлением узнал, что это страдала моя гнедая лошадь. Я отправился к ней с зажженным фонарем и заметил, что у нее вся боль была сосредоточена в желудке; было ли это отравление каким-нибудь ядовитых растением, или какая-нибудь особенная лошадиная болезнь, я решительно не знал. Она извергала из себя огромное количество жидкого вещества, по цвету не представлявшего ничего особенного. Ее истинно жалобные стоны и очень сильные вздрагивания очевидно указывали на страшную боль. В продолжении всей ночи я не отходил от нее и надеялся, что это ничего более, как преходящее действие на кого-нибудь вредного и неизвестного нам растения, но к 6-ти часам следующего утра она околела, после непродолжительной, но жестокой агонии; она последовала за своим товарищем ровно пятнадцатью часами позднее. Когда я вскрыл желудок, то нашел, что причиною смерти был внутренний разрыв огромного рака, который, занимая большую часть стенок желудка, распространялся на один или на два дюйма по пищеводу. Полость желудка и кишек были переполнены желтым, истекшим из рака, содержимым.
