Первой я позвонил Флосси — с ней нас связывали особые отношения, о чем еще будет сказано. В те дни она была прехорошенькой, похожей на канарейку блондиночкой, нежной, наивной — никогда и не скажешь, что она пользовалась репутацией одной из самых роскошных шлюх к северу от Йонкерса; «Звездная Королева» — так она сама себя величала. «Пэроди-клаб» Барахольщика за несколько лет до этого сгорел, и Барахольщик работал тогда барменом в «Кенморе»; поэтому я и предложил Флосси встретиться именно там и попросил ее связаться с Пронырой. На это Флосси сказала, что Проныра журналистику забросил, но прийти не откажется; он и пришел. В результате мы встретились в «Кенморе», сели за столик, и я стал разглядывать потускневшую от времени настенную живопись Дэвида Литгоу, который изобразил на диптихе сцены охоты. На первой картине восемь всадников в чем-то розовом, в окружении как минимум сорока собак, выезжали из особняка и направлялись в лес; на второй — они уже сидели у огня, пили и смеялись, а один из всадников держал за хвост лисицу. Мертвую лисицу.
— Я сидел на твоем месте, как сейчас помню, — сказал мне Барахольщик, — и видел, как бармен принял у Джека заказ: четыре кока-колы с ромом. Берет он, значит, одну рюмку рома, разливает ее по четырем стаканам и даже не мешает: пей что дают, как говорится. Официант поставил стаканы на поднос, а я бармену и говорю: «Учти, — говорю, — я все видел. Джек-Брильянт — мой друг, чтоб ты знал». Видел бы ты его наглую рожу: позеленел весь. С тех пор я до самой смерти Джека не платил в этом кабаке ни цента.
— Да, его имя имело вес, — сказал Проныра.
— И имеет до сих пор, — добавил я. — Ведь это он свел нас здесь.
И тогда я сообщил, что пишу о Джеке, и они многое в тот вечер мне порассказали — и про самого Джека, и про его жену Алису, и про любовь его жизни, красотку Кики. Была в их рассказах правда, была и ложь, которая, надо сказать, мне пригодилась больше, ведь то, чего не было, — это в истории человека всегда страницы самые яркие.
Моя жизнь переменилась летом 1930 года, когда как-то раз, во второй половине дня, я сидел на втором этаже клуба «Рыцари Колумба», в библиотеке, которая выходила окнами на Клинтон-сквер, что в двух кварталах от «Кенмора». Чтобы убить время, пока соберутся мои карточные или бильярдные партнеры, я читал Рабле, мой личный дар этой библиотеке. Из всех имевшихся здесь книг эта была единственная запрещенная — и единственная, которую я брал читать.
