Ко двору трактира они подлетели на закате. Уходящее за виднокрай солнце заливало землю последними лучами, а казалось, что красило кровью. И с другого края темнеющего неба вставала такая же кровавая круглая луна. Скатившись с седла, Раду придержал коня Миру. Тот легко, птицей, спрыгнул на землю и тут же потерял всю свободу, замер неуверенно, даже сгорбился.
— Миру… — подбежавший батюшка Илие торопливо перекрестил цыгана, не заботясь, разумеется, что тот его не видит, а потом обнял. — Миру, спаси тебя Господь и Пречистая дева!
— Она снова здесь, Илие? — прошептал цыган, цепляясь за рясу священника скрюченными пальцами. — Она здесь, я чую. Помоги нам бог, Илие, остановить ее сегодня и навсегда.
— Поможет, — твердо проговорил Илие. — Обязательно поможет. — И, оглянувшись на Раду, добавил. — Аза — дочь Миру. На ее свадьбе он играл, когда убили молодого Бахти, жениха Азы. И больше поклялся не играть никогда в жизни.
Да, луна вставала над потемневшими улицами и домами красная, как кровь, Раду таких еще не видывал. Хозяин трактира со всеми домочадцами еще два часа назад ушли к родне, накинув на главную дверь здоровенный замок. Поковыряв этот дурной кусок железа проволокой под неодобрительным взглядом батюшки Илие, Раду скинул замок, сходил в трактир и принес бутылку ракии с нехитрой закуской. Разлил по глиняным стаканам на троих. Себе, Миру и Илие. Выпили молча, не чокаясь, как на похоронах, закусили холодным мясом. Цыган жевал медленно, словно прислушиваясь к чему-то, но вокруг стояли только обычные для летней ночи звуки. Фыркали лошади, привязанные в другом конце двора, трещал кузнечик, несколько раз ухнул сыч.
— Когда-то я мог сыграть ночь, — сказал вдруг слепой цыган. — Я мог сыграть даже женское сердце и мужскую страсть. А теперь только смерть подпевает моему смычку. Я нарушил свою клятву, Илие. Я каждую ночь брал скрипку и играл на ней. Правда, во сне. Бог простит меня? Отпустишь мне этот грех?
— Отпускаю, сын мой, во имя Отца, Сына и Святого духа, — сказал священник тому, кто был едва ли не старше него.
Прежде чем открыть рот, Раду глубоко вздохнул:
— Отче, я грешен. Я убивал, воровал и грабил. Я блудил с девицами и женами. Я лгал. Еще что-то делал такое, чего нельзя. И постов не соблюдал. А в церкви был за двадцать лет один раз — и то сами знаете зачем. Я великий грешник, святой отец. Вы мне грехи не отпускайте, а лучше отпустите их Марджелату. Если можно. Он если и грешил, то все-таки человек хороший. А мне толку от покаяния? Если жив останусь, завтра опять нагрешу вдвое.
