В круге уже орали восторженно, размахивая кружками и выплескивая ракию, так что пол потемнел, и от него шел дурманный парок. Кто-то распахнул дверь, и вся эта толпа, как была, кругом танцующих и пьющих, вывалилась наверх, в теплую летнюю полночь, под бархатное синее небо с россыпью огромных остро-искристых звезд и сливочно-желтым кругом луны.
Вылетели следом скрипачи, подавальщицы закружились вихрем цветастых юбок в дверном проеме — на них напирали оставшиеся, хлопая взвизгивающих бабенок пониже спины и выталкивая во двор. А Раду не мог двинуться — и по спине полз дикий ледяной ужас, морозя все внутри. Опомнившись, он сорвался с места, перепрыгнув широкий стол, чтоб не обходить, рванул к двери, выскочил, замер на крыльце.
Недобро, истошно и тоскливо запела такая веселая поначалу скрипка. Зарыдала, как по покойнику, застонала холодным зимним ветром среди жаркого лета. Круг растянулся по всему немалому двору, хлопая в ладони, отплясывая, кто во что горазд, а в середине стоял Марджелату, обнимая высокую тоненькую девчонку, смуглую, чернявую и горбоносую, по-цыгански пестро разряженную. Запрокинув голову и обхватив его за шею, она бесстыдно выгнулась, прижалась к широкой груди, приникла, как ядовитый плющ к могучему стволу.
Не в силах ни крикнуть, ни пошевелиться, Раду стоял на крыльце, видя, как двое в кругу целуются, как цыганка, привставшая на цыпочки, чтобы дотянуться до губ Марджелату, снова отпрыгивает от него, взметываются тяжелые косы, перевитые нитями блестящих монисто… И как беснуется толпа, мечется, словно табун лошадей в грозу, но не переступает невидимой черты круга, в середине которого высокий широкоплечий чужак в кожаном плаще и хрупкая дивная птица с черными косами. Такая хрупкая, что даже не отбрасывает тени.
И тут же скрипка смолкла. Девчонка, обернувшись, недобро глянула на Раду. Не такая она оказалась и смуглая. Для цыганки — так и вовсе бледная. Красивая — да. И быстрая, как гадюка. Метнулась в сторону, исчезла среди людей, шарахающихся в стороны, будто от взбесившейся собаки. И скрипка затихла, захлебнувшись ужасом, разливающимся в воздухе, как гарь пожара, холодный запах гнилого болота, сладковатая вонь мертвечины.
Слетев с крыльца, Раду бросился к Марджелату, бессмысленно кляня себя за что-то и беспомощно надеясь, что все ему кажется, что еще можно что-то сделать, исправить, отменить… И от него люди тоже шарахались, словно и он, и Марджелату, медленно, с удивленной беспомощной улыбкой оседающий на землю — то ли чудовища, то ли прокаженные.
