— А то, что моя Миртилла не трусиха и что я ее люблю...
Они обнялись, не заботясь о том, что снова пачкают друг друга черным илом Скамандра. Потом Феокрит поплыл обратно и вскоре вернулся, толкая плотик с вещами. Путники оделись и начали восхождение, на священную гору. Им посчастливилось найти пастушью дорожку, утоптанную копытцами овец и коз. Идти, по ней было много легче, чем по звериным тропам накануне. Миртилла уже успела втянуться в горную ходьбу. Упруго ступавшие ноги больше не болели, дышала свободно, и пот не ел глаза, как в первый день путешествия. Дорожка шла по вековому лесу. Розовокорые стволы сосен, разогретые солнцем, бодряще пахли смолой. Воздух был ясен и чист, но равнинной горожанке его опять не хватало. Приходилось часто останавливаться и отдыхать. Всё же Миртилла жалела только об одном — скоро конец чудесному странствию. Пока жила в Афинах и в Лампсаке, казалось, что иначе и нельзя жить, а теперь со страхом думала о пыльных улицах, о городской тяжёлой жаре и, главное, о людях. Вот так бы всю жизнь вдвоём среди гор. Или нет, не вдвоём… Кажется, в первый раз в жизни недавняя гетера подумала о том, как бы хорошо стать матерью.
Поэт думал почти о том же. С каждым днём и с каждым часом ему, становилось все яснее и яснее, что с Миртиллой он не расстанется. Эти три дня в горах сблизили больше, чем всё, что было раньше. Неофрон ошибся, думая что Феокрит пишет стили о Миртилле или для Миртиллы. Ни о ней, ни для неё ещё не было написано ни одной строчки, но поэт чувствовал, чти паломничество на Иду без следа не останется. В кого превратится его загорелая подруга, когда придет время взяться за стилос, он пока не знал. Быть может, она станет возлюбленной пастуха Дафниса, Еленой Спартанской, нимфой Эноной или одной из богинь, спустившейся с Олимпа. Мысли не успели еще переплавиться в гекзаметры, но они были все о ней и вокруг нее — легкие, как походка Миртиллы, радостные, как ее смех, уверенно-звонкие, как ее голос. Юная полунагая женщина с исцарапанными терновником, изрезанными осокой ногами и руками заполнила весь мир. В нем: не осталось места ни для царицы Береники с ее пропавшими волосами, ни для победоносного Птолемея Эвергета, ни для самого отца богов, тучегонителя Зевса. Солнце светило для Миртиллы, дрозды пели для нее, и для нее же на опушке горного бора среди кустов орешника созрела: душистая крупная земляника.
В Лампсаке Миртилла иногда покупала ее у детей, собиравших ягоды на окрестных холмах, но там они были мелкие, жесткие. Увидев красную россыпь, спутница поэта радостно взвизгнули и, присев на корточки, принялась обирать кустики, словно ожидавшие ее прихода.
