Наверно, эти мысли можно было прочитать по мне, потому что я заметил оттенок разочарования на лице Седого. Но тут же выражение его лица стало мягче, мне показалось, что он даже попытался изобразить сострадание (что меня взбесило), и Седой сказал:
— Для начала определимся с твоим дальнейшим настроением.
Мы опять прошли к стене, за которой нам открылась метро. Потом мы стали подходить к лаборатории. Меня стало подкидывать от мысли, что сейчас, возможно, мои страдания прекратятся, хоть и не верилось, что они могут прекратиться вообще; казалось, что я обречён на это состояние на всю жизнь. Мы не остановились перед дверью лаборатории и направились дальше по коридорам. Я с тоской не неё обернулся. Он подглядел мою реакцию.
— Сержант, — начал он, когда мы остановились перед какой-то другой дверью, — я знаю, что ты сейчас переживаешь, я сам через это прошёл. Я знаю, что ты сейчас всё понимаешь, и помнишь всё, что было до этого. Да знаю я, в конце концов, как тебе плохо, — немного раздражённо отмахнулся он, видимо заметив мой порыв прервать его речь, которая звучала у меня в ушах то, как будто он говорил, преподнеся ко рту рупор, то звука я вообще не слышал, но лишь видел шевеление его губ, — знаю, знаю, всё знаю. Вот — дверь. За этой дверью находится большое помещение, заполненное до отказа ингредиентами для твоего «крокодила». Запасов хватит на год, но ты умрёшь раньше. Решать тебе. Или ты войдёшь в неё, и уже не выйдешь, потому что дверь захлопнется, и никому не будет дела, что твориться за ней, или найди потом меня.
И он просто ушёл.
Я уставился на дверь. Маленькую дозу и всё, подумал я, чтобы облегчить страдание, а потом выйду из кризиса, потому что знаю, что это такое. Вот оно, когда промедление смерти подобно. А потом отойду, докажу всем, что отошёл, и сделаю то, что должен: стану членом этой организации. А сейчас маленькую дозу, такую маленькую-маленькую, как (о, господи, как я мог в этот момент подумать о таком сравнении!), как моя маленькая дочь. Моя маленькая дочь. Да. И так я себя возненавидел за то, что в таком состоянии посмел подумать о своей дочке — да ещё в таком контексте! — что я подумал, что наверно никогда себе этого не прощу. И мне стало так плохо и грустно, и гнусно от жалости и призрения к себе. Я увидел себя со стороны, такого жалкого, полного тщедушных помышлений, отбрасывающего здравый смысл и грезящего только об одном — о виде светло-коричневой жидкости за градуированной пластмассой шприца. В то время, когда я в таком переплёте, когда моя дочь, моя маленькая дочь… Господи, где же тот свинец? Где мои эмоции, здоровые и сильные?
