— Как, будем ли межи в счет класть? — крикнул он.
— Межа така же земля, — ответил Труба, — мы в прежние годы такие ли межи ворочали!
— Ребята, Мишке накиньте полбатога на нос! — кричал Никола Конь. — У его отрока нос больше, чем у батюшки.
— Тебе бы на ноги аршина три приставить, так вышло бы как леший, — полушутливо ответил Мишка Носарь.
— А что есть, брат, так не скроешь. Ноги да нос всегда на виду, чистое наказание.
Мужики смеялись.
— Будет зубить, — уговаривал их Жиженок, — принимайтесь за дело. Алеха, пиши по́мерки[3] для жеребью. Али, может, братцы, так уложим, которому краю забой?
— Мишка, — обратился к Носарю Куленок, — ты с краю живешь, что берешь — ноги или голову?
— Ноги, — немного смущенный, сказал Мишка.
— То-то, дурья голова, небось знаешь, что лучше, — вмешался Конь.
Носарь мышонком вертелся на полосе, чуть не касаясь лицом земли, заглядывал на мерку, которую твердой рукой ставил Конь, охал, качал головой:
— Прикинь, прикинь немного. Урезал этого батога, сукин сын.
— Не ершись, наглотаешься, — спокойно ответил Никола. — Мера как в аптеке, что твоя стролябия. Вот тебе межи кусок, на, ешь на здоровье, ковыряйся носом.
— Тьфу, — сердился Носарь, — ей-богу, ребята, где бы ни делили, межи везде мне. Пра…
— А ты, братец, охочь по вечерам чужую травку косить, так вот тебе травка.
— Ты что, видал меня на чужой меже?
— Вот Матрена души не съест, у нее спрашивай, — лукаво улыбаясь, сказал Никола, указывая на вдову Матрену.
Но с Матреной Носарь говорить не стал — она застала его однажды с косой и кузовом у своей полосы.
— Назад-то не оттягивай, — сказал он, как будто не слыша слов Николы. — Ишь, гнилые лытки, опять пол-аршина съел.
— Уйди, не мешай… Ну вот тебе семь батогов. Комиссар, заноси в главную книгу.
Шарганчик, пыхтя, присел на одно колено и вывел: «Михайлу Окульмину семь батогов с забою».
Куленок услужливо забил в границу Носаревой полосы приготовленную им заранее свайку. Семен Гиря написал на свайке химическим карандашом имя владельца.
— Пошли дальше! — крикнул Конь.
Федор Дмитриевич наблюдал за всем этим, и его сердце готово было выпрыгнуть из груди от радости. «Вот как хорошо, — думал он, — вот как дружно, в елку с вершинкой-то».
— Никите Сенюшкину накинь батог, земля хуже пошла, с водорезом! — орал с другого конца полосы Архип.
Работа кипела, и казалось Федьке, что скажи он сейчас мужикам о каком-нибудь новом деле, — они согласятся на все без спора. А хорошо бы, например, сказать о том, что не нужно делить земли на клинышки, что надо бы махнуть ее широкими полосами, завести шесть полей… Давно хотелось этого Жиженку, да все как-то не клеилось. В соседней волости деревня Приселки уже третий год ходила по четырем полям. Привозил оттуда Федькин тесть на успенье нерусский какой-то горох для скота, охапку клевера, несколько крупных бураков… Смотрел Федька и любовался, завидовал. Чего же отставать Красному Стану?.. На работе, в короткие минуты отдыха, ломал Федька голову, раскидывал, укладывал всяко, и выходило, что устала земля — отдала все, что в ней было. Человек отдыхает, животное отдыхает, и земле отдых нужен… И мерещились Федьке цветущие поля с крепкими изгородями, медовый запах клевера, бураки… Стоит удивленная Анюта на поле, хлопает руками:
