- Тогда я пошел? - поднялся Ильюхин.
- Да, ступайте. И вот еще что... Мы тут посоветовались: политика дело тонкое, она, знаете ли, как и дипломатия - искусство возможного, так вот: на тот случай, если момент чисто политический все не будет и не будет наставать, а потом вдруг возьмет и настанет - мы пошлем вам телеграмму на условном языке, кодированную, понимаете?
- Ну? - Что такое "кодированная", Ильюхин не знал, а спросить не решился.
- Условимся. Когда вам скажут: "терция вигилия" - вы приступаете незамедлительно!
- Терция вигилия... - с трудом повторил Ильюхин. - А... Что это? Как бы?
- Это по-римски "Третья стража", - мягко объяснил председатель. - Они там самые лучшие дела делали от полуночи до шести часов утра. И вы так же сделаете. До свидания, товарищ... Нет, постойте, самое важное забыл: Голощекин, Войков, Юровский - им полное доверие и послушание. Еще Белобородов, но - осторожненько. Он, знаете ли, странноватый такой... Колеблющийся. Остальным - по обстоятельствам.
И снова остановился, Ильюхин заметил, что мучается Председатель ВЦИК.
- Скажите, товарищщ, - Свердлов слегка зашипел, - а что Дзержинский... Он что же... Когда вас... вам давал поручение... Он ничего особенного не сказал? Ну, чтобы вы запомнили как исключительно важное? А?
Пожал плечами:
- Никак нет. Оне сказали только - мол, езжай, исполняй, а чего надо по делу - образумится... Нет - образуется. Само собой. И все. А что?
- Не-нет, - заторопился, - ничего. Ровным счетом! Забудьте о моем вопросе. Я уже о нем, представьте себе, забыл!
И вот вокзал, загаженный и вонючий от смрадно плывущего дыма из махорочных заверток, и паровоз, будто раненный пулей зверь, издает протяжный предсмертный хрип, словно на прежний гудок уже нет сил, и стучат, стучат колеса, а за окном грязный снег, и тот тут, то там чернеют обуглившиеся головешки барских "подмосковных"...
Люди на полках и скамьях ежились и кутались - кто в тулупчик, кто в худое пальтецо, и сплошь по полу, скамейкам и притолокам - мешки, мешки, мешки. Кто-то ехал за лучшей долей в сторону все еще могучей Сибири, кто-то искал пропитания, кто-то замер в полусне, вспоминая, должно быть, недавнюю жизнь, разрушившуюся в один день...
Ильюхин коротал время на второй полке, заняв ее предусмотрительно и споро: ворвался в вагон с воплем "даешь!", расталкивая всех локтями и массивным торсом. И хотя давно уже носил цивильное, все еще угадывался в Ильюхине бывший матрос Балтийского флота, анархист и революционер. "Так оно лучше... - бормотал, отшвыривая очередного претендента на лакомое место, по-нашему, по-простому, а то еще выписывай им ордера и постановления! Мол, чека идет! Много чести, да и кто они?" Чуяло его революционное сердце, что контра - вот она, рядом, а если принять во внимание полученное задание - то и вовсе. Ну... Вовсе, и все!
