— Когда придет госпожа?
Он ответил, что госпожа тотчас прибудет, и она действительно появилась чуть позже, но не представила его мне.
В ту пору наши отношения с Яэлью до того укрепились, что она даже несколько раз просила меня приглядеть за киоском, когда отходила к телефону или в туалет. Обычно, приблизившись к киоску, я снимал с головы кипу, которую носил из-за своей работы в Комитете национального единения (религиозном учреждении) и в шутку пояснял, что снимаю рабочую одежду, тут же заглядывая мельком в газету. Тогда я впервые рассмотрел вблизи почерк госпожи Яэли Ядид. Буквы были крупнее, чем у меня, и с какими-то завитушками. Не похожи одна на другую. Даже одна и та же буква в разных местах выглядела по-разному. Не было у них единой формы. Часть сидела на строке, а часть как бы повисала в воздухе. Что-то в них свидетельствовало о мечтательности и явно противоречило показной решительности. Я пригласил ее на чашечку кофе. Поначалу она приняла мое предложение с сомнением и настаивала на своем праве уплатить за себя. Потом смирилась.
Я ощущал в ней то, что принято называть любовью к ближнему — умение симпатизировать людям и вызывать ответную симпатию.
Сидя напротив нее, я с умилением подмечал случайные позы и жесты: наклон головы, мелькание пальцев, поправляющих непослушную прядь волос, движение руки, перелистывающей бумаги в одной из папок.
Я сопровождал ее в каждодневном походе в университетское отделение банка. Мы вкладывали на ее счет вырученные деньги. Я познакомился со всеми, кто участвовал в работе киоска, и, кажется, завоевал их расположение. Мое присутствие возле киоска сделалось как бы само собой разумеющимся. Я перестал посещать свой факультет и библиотеку. Ходил в университет исключительно для того чтобы околачиваться возле киоска. Время от времени помогал ей укладывать пачки газет на тележку. Благодаря свободному владению идишем завязал сердечные отношения с работниками техобслуживания ближайшего университетского корпуса. Она притягивала к себе многих людей: служащих университета, преподавателей и студентов — ее киоск у всех пользовался популярностью. Меня удивляло постоянное желание самых разных людей услужить ей: буфетчицы приносили ей кофе, из хозяйственного отдела присылали фрукты, банк делал для нее исключение и разрешал заходить в любое время. Я видел, что она окружена всеобщей любовью, но иногда невольно задумывался над тем, нет ли тут и другой стороны медали. Было ясно, что она хороший человек и умеет прислушаться. Я спрашивал себя, позволительно ли мне посвятить ее в мои личные дела и развернуть перед ней свиток моей болезни и страданий. У меня было ощущение, что ее благосклонность ко мне и наше приятельство достаточно устойчивы, и решился: если она оборвет нашу связь, услышав слово ‘психиатрия’, значит, не столковались — что делать? Я пригласил ее в кафетерий, расположенный на широкой площади между корпусами «Шарет» и «Реканати», и в самых скупых выражениях рассказал о себе и о своем прошлом. Похоже, она оценила мою откровенность. Я пожал ее руку. Мы продолжали общаться. Улыбки ее становились все более сердечными. Но я все еще ни разу не видел ее смеющейся.
