В цехе вдоль стен тянулись трубы в два ряда, образуя углубление. Я вытягивался на трубах, обмотанных мягкой изоляционной ватой, бережно устраивая спину в углублении, пока крик сержанта не поднимал меня.
Кварталы жилых домов неожиданно обрывались, и грузовик мчался посреди пустынного пространства. Летом пространство это было изрезано карьерами, из которых возили глину, а сейчас заметено было снегом с торчащими из него нищими остовами тракторов.
В километре от дороги серыми, грязными квадратами громоздился какой-то комбинат. Сотни раз мы проезжали мимо этого места, и каждый раз пространство от бетонного забора до дороги было окрашено в какой-нибудь цвет. Зимой снег мертвенно сиял всеми оттенками голубого, лилово-красного, фиолетового, черного, летом не столь заметными. Ежедневно снег менял свою окраску в зависимости от того, чем отплевывались трубы. Однажды снег оказался желтым, лимонно-желтым. Земля потеряла свою плотность, она воспарила.
* * *
Ничего, что стены из стального листа, крашенного зеленой краской, — это стены. И неважно, что высота всего чуть больше метра: их, как положено, четыре. И есть обязательная дверца, которую можно закрыть на щеколду. А то, что вонь, — так постарайся сгруппироваться, засунь нос в раскрытый воротник гимнастерки. Тогда, если хватит на часть лица, — будто задернули шторы, и только тонкий луч света слабо пробивается через пуговичную петлю. Конечно, руки заняты поддерживанием штанов и снизу, из очка, поддувает. Но четыре стены вокруг, из-за которых тебя не видно, даже если поднять голову, чтобы пошевелить онемевшей шеей или затекшими ногами (что труднее), дадут несколько минут полного одиночества.
Одиночество запрещено в казарме. В любой момент могут окликнуть, вызвать, поднять с табуретки, поставить по стойке «смирно», заставить бежать, петь, маршировать, ползти, приседать, отжиматься от пола.
Только в туалетном закуте взгляду позволено упереться в стальной лист дверцы, в двадцати сантиметрах от твоего лица. Почувствовать преграду, за которой можно спрятать свои ноги, руки, свой взгляд, не думая, что кому-то этот взгляд может не прийтись по душе, со всеми вытекающими последствиями. Можно не опасаться за свою задницу, ибо не бывало на моей памяти такого, чтобы вездесущий сапог взял да и вылетел из толчка. В этих четырех стенах можно молчать, никому не отвечать, ну, почти не отвечать. Молчать!
Только важно выбрать время. До завтрака не стоит — все торопятся, просто не дадут посидеть. После завтрака — только если припрет, но это не для души. После возвращения отделений, до ужина — все та же спешка. Сразу после отбоя проверяющие шныряют по всем углам — покоя не обрести. Да и в кальсонах холодно — одеваться после отбоя нельзя. Сапоги на босу ногу — неприятно. А вот после ужина — самое время. Но только не сразу. Пусть основная масса покурит и оправится. За пару часов до отбоя туалет чист и пуст.
