Данкен, приподнявшись было, чтобы взглянуть на небо, снова опустился на землю. Крошка глухо зарычал. Данкен погладил пса по голове. Мастиф перестал рычать и улегся у костра. Какое-то время спустя Данкен встал и направился к ручью, захватив с собой кружку. Из воды, нарушив ее серебристый покой, внезапно выпрыгнула рыбина. «Неужели форель?» — подумал Данкен. Если в ручье водится форель, поутру можно будет попробовать наловить рыбы на завтрак; главное — не слишком задерживаться: чем быстрее они уйдут отсюда, чем скорее пересекут Пустошь, тем лучше.
Когда луна начала клониться к западу, Данкен разбудил Конрада, который мгновенно вскочил, будто и не спал.
— Все в порядке, милорд?
— Да вроде бы, — отозвался Данкен. — По крайней мере, я ничего подозрительного не заметил.
Он умолчал о том, что слышал топот копыт и лай собак, ибо, прикидывая, каким образом рассказать об этом Конраду, решил, что не стоит беспокоить товарища упоминанием об игре воспаленного воображения.
— Растолкай меня пораньше, — попросил он. — Хочу наловить форели на завтрак.
С этими словами Данкен лег на спину, сунул под голову скатанный в валик плащ и укрылся одеялом. Глядя на небо, он в очередной раз ощупал кошелек на поясе и крепко зажмурился, надеясь, что вот-вот заснет. Однако перед его мысленным взором возникла — сама по себе — картина, смысла которой он поначалу не понял. Но затем явилось осознание, и Данкен, упрекнув себя в чрезмерной возбудимости, попытался отрешиться от надоедливых мыслей, однако те не желали уходить. Юноша перевернулся на бок, открыл глаза и увидел пламя костра, неподвижно лежащего мастифа и широкоплечую фигуру Конрада. Он зажмурился вновь, уверенный, что уж теперь-то заснет непременно, но картина, возникшая у него в мыслях, отгоняла всякий сон. Он снова, будто наяву, увидел пронырливого коротышку, что следовал по пятам за горсткой людей, внимая словам тех, кто сопровождал высокого человека весьма благообразной наружности. Все эти люди были молоды и не по годам серьезны, глаза их лучились странным светом. Судя по одежде, поношенной и драной, они принадлежали к простому народу. Один из них был обут в сандалии, другие ходили босиком. Порой вокруг них собирались толпы зевак, пришедших поглазеть на высокого человека и послушать, что он скажет. И постоянно возле молодых людей — то ли в толпе, сквозь которую норовил протиснуться поближе, то ли в одиночестве, когда толпа рассеивалась, — крутился тот самый коротышка. Он прислушивался столь усердно, что уши его, казалось, того и гляди отвалятся; похожие на лисьи блестящие глазки щурились от солнечного света, но не упускали ни единого жеста, ни малейшего движения. А потом, вечерами, прижавшись спиной к валуну или скорчившись у костра, коротышка записывал все, что видел и слышал. Он писал мелким убористым почерком, стараясь уместить слова на тех кусках пергамента, какие ему удалось раздобыть, хмурил брови и поджимал губы, вспоминая, что именно и кем было сказано.
