Жизнь продолжалась по-прежнему, хотя стало труднее добывать пропитание. Однако жили они неплохо. Еды всегда хватало, были и дрова для очага, и шкуры, чтобы одеваться в холодную погоду. Одна лошадь околела, вероятно, от старости, и старик ушел, отсутствовал десять дней и вернулся с двумя лошадьми. Он никогда не говорил, где добыл их, и никто не спрашивал. Они знали, что он, должно быть, украл их, потому что не брал с собой ничего для покупки. Лошади были молодые и сильные, и было очень хорошо, что их двое, потому что спустя короткое время околела вторая старая лошадь, а чтобы пахать, возить дрова и сено, нужны две лошади. К тому времени Том был уже достаточно большим, чтобы работать, поэтому он ясно помнил, как помогал деду снимать шкуры с мертвых лошадей. Он плакал, делая это, и старался скрыть свои слезы, а позже, оставшись один, горько рыдал, потому что любил этих лошадей. Но нельзя было терять шкуры, при их образе жизни все приходилось беречь.
Когда Тому было четырнадцать, в жестокую зиму, когда землю толстым слоем покрыл снег, а с холмов срывались метель за метелью, его мать заболела. Она лежала в постели, тяжело, с хрипом дыша. Они вдвоем с дедом заботились о ней: он и злобный, раздражительный старик, превратившийся вдруг в воплощение нежности. Они натерли ей горло теплым гусиным жиром, который хранился в шкафу в бутылочке как раз для таких случаев, и закутали ей горло в кусок фланели, чтобы жир подействовал. Они прикладывали к ее ногам горячие кирпичи, а дед варил на печи луковый настой и поил ее этим настоем, чтобы смягчить сухость в горле. Однажды ночью, уставший от забот. Том уснул. Старик разбудил его. «Мальчик, — сказал он, — твоя мать умерла». И отвернулся, чтобы Том не видел его слез.
При первом свете утра они вышли и разгребли снег под древним дубом, где любила сидеть мать Тома, глядя на овраг, потом разложили костер, чтобы оттаяла земля и можно было выкопать могилу. Весной с большим трудом они притащили три валуна и уложили их на могиле, чтобы обозначить ее и сохранить от волков, которые теперь, когда земля оттаяла, могли попытаться раскопать ее.
Жизнь продолжалась, но Тому казалось, что в старом сквернослове что-то надломилось. Он по-прежнему любил браниться, но красноречие его надломилось. Теперь он много времени проводил в кресле-качалке на пороге, а большую часть работы выполнял Том. Старик стал разговорчив, как будто пытался разговорами заполнить образовавшуюся вокруг пустоту. Они с Томом разговаривали часами, сидя на пороге, а зимой и в холодные времена — перед очагом. Большей частью говорил дед, извлекая из своей памяти события почти восьмидесяти лет; возможно, не все его рассказы были правдивы, но все очень интересны и основывались на истинных происшествиях. Рассказ о том, как он уходил на запад и убил ножом раненного стрелой гризли (даже в свои юные годы Том воспринял этот рассказ с недоверием); рассказ о торговле лошадьми, причем на этот раз старика классически надули; рассказ о чудовищной зубатке, которую ему три часа пришлось тащить к берегу; рассказ о том, как во время одного путешествия он оказался вовлеченным в войну двух племен, причины этой войны трудно было объяснить; и рассказ об университете (чем бы ни был этот университет) далеко на севере, окруженном стеной и населенным странным племенем, людей которого с некоторой долей презрения называли «яйцеголовыми» (старик понятия не имел, что это значит); он предположил, что употреблявшие это словцо тоже не понимают его значения, просто используют презрительную кличку, пришедшую из далекого туманного прошлого. Слушая долгими вечерами рассказы старика, мальчик начинал видеть в нем другого человека, более молодого, начал понимать, что его злобность и раздражительность — лишь маска, надетая им для защиты от старости. А старость дед Тома считал самым большим и невыносимым унижением, которое приходится терпеть.
