— Ну, если даже так… то потом, когда Люся не могла нормально учиться, Оля вступилась за нее. Они с Надей одни только знали причину. И Оля пыталась всем разъяснить. Но Люся сказала: «Мне не нужна защита!»
— Она сказала: «Не нужна такая защита!» Одно слово меняет, как видите, очень многое.
— Какая… такая?
— Мне не хотелось бы углубляться в чужую драму.
— Но раз мы начали…
— Про Люсины семейные трудности действительно, кроме Оли и Надежды Григорьевны, никто ничего не знал. И не должен был узнавать! А прежде всего ее мама, которая, как вы знаете, опасно больна. Оля же намекнула на эти события… всему классу. У нас учатся ребята из дома, где живет Люся. А дом этот новый, огромный… Сама Люся ни в чем не винила отца. И в чем же его винить? Полюбил… И пожертвовал своей любовью ради больной женщины. Это легко?
Я с удивлением смотрел на Евдокию Савельевну. Она говорила о любви так, словно сама была когда-то ранена ею. Обвислые поля шляпы то касались земли, то волочились по ней. Но она этого не замечала.
— Жить только собой — это полбеды, — жестко произнесла она. — Гораздо страшнее, живя только собой, затрагивать походя и чужие судьбы.
«Все слишком сложно. Поди разберись!» — вспомнил я Олину фразу. И, будто угадав, что я подумал об этом, Евдокия Савельевна сказала:
— Если нет времени разобраться, лучше и не берись. А не пытайся небрежно, одной рукой разводить чужую беду!
— Неужели вы думаете, что Оля нарочно? — бессмысленно проговорил я.
— Ей было некогда вникнуть. Недосуг! Как недосуг было, — она понизила голос, — заметить любовь Бори Антохина.
— Любовь?
— Разве вы не видели, сколько у него Олиных снимков? Меня он почему-то не фотографирует.
Мы с Надюшей были очень довольны, что Оля еще ни в кого пока не влюблялась. И объясняли это ее нравственной цельностью. «А может, ее любви хватало… лишь на себя? — подумал я. — Нет, неверно! Она всегда любила Надюшу… искусство… Она хотела, чтоб мы ею гордились. Это ведь тоже… забота!»
Обвислые поля шляпы Евдокии Савельевны продолжали волочиться по земле. И я не говорил ей об этом.
— Вы не думаете, что этот ее последний поступок, который кончился так ужасно… был все же протестом?
— Против чего?
— Против одиночества… в вашем классе.
— Тот, кто любой ценой хочет быть первым, обречен на одиночество, — вновь четко сформулировала она.
«Неужели это Оленька, их долгий молчаливый конфликт, — изумлялся я, — заставили ее вот так, заранее, обдумать фразы, которыми она сейчас контратаковала меня?»
