И тут, конечно, следовало остановиться, подумать о чем-нибудь другом и вспомнить, например, тишину за соседской дверью после его звонка — ни шепота, ни шагов, как будто они и без того знали, кто стоит на лестничной площадке, — но было уже поздно, и Максим начал представлять себе, что произойдет с ними через несколько минут. Он видел, как летит на улицу ворох писем из Суслонгера и обрывки белой бумаги, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно опускаются вниз, словно наступило новое время года, когда листья сразу превращаются в снег. Как опрокидывается на бескрылую спину «Запорожец», будто лед под ним раскололся, сбросив машину в обжигающую темноту. Как лежат среди остатков розовых кустов Трухановы: она обнимает мужа и никак не заставит себя посмотреть в его незрячие глаза — он навсегда останется в этом раю, и по виску на политую землю стекает струйка крови. И как он, Максим, опять стоит перед квартирой Алимшо и не может зайти, хотя дверь приоткрыта: внутри снова тихо, но это совсем другая тишина — тишина, в которой лежит, сжавшись в комок, нарушенное, испорченное совершенство.
Справа была арка, и Максим, все для себя решив, нырнул в нее, стараясь ступать как можно увереннее. Он пересек проходной двор, вышел на параллельную улицу и потом еще несколько раз поворачивал наугад, все больше удаляясь от дома, пока сзади не заподозрили неладное. Сперва там начали негромко переговариваться, затем кто-то нагнал Максима и, положив на плечо тяжелую ладонь, спросил:
— Сусанин, ты не заблудился? Долго еще?
— Почти пришли — вон он, видишь? — Максим показал куда-то в темноту, одновременно стряхивая руку с плеча, и тут же бросился в противоположную сторону. Он не бегал уже много лет и сейчас вспомнил, какое это счастье — лететь, легко отталкиваясь от асфальта, всем телом разрезая уплотнившийся вдруг воздух. За спиной никто не кричал, было слышно только тяжелое дыхание и стройный топот, как будто преследователи бежали в ногу, подчиняясь единому ритму погони. На краю сознания мелькнула мысль, что он выбрал не то направление и теперь снова приближается к дому, — мелькнула и тут же исчезла, растворившись в детской радости бега, в ощущении свободы и всемогущества. Максим быстро начал задыхаться, поэтому глотнул обжигающую и пьянящую прохладу ночного воздуха и едва не засмеялся от радости, догадавшись, что теперь все будет хорошо, что его не догонят и он будет бежать долго-долго, пока не кончится город, не исчезнут дома и впереди не начнет подниматься из леса большое солнце, но в эту секунду его толкнули в спину и он полетел вперед, обдирая об асфальт ладони и колени. Он еще катился по земле, когда кто-то пнул его в живот — удар из-за этого получился несильным, но в конце концов Максим остановился, распластавшись на асфальте, и его начали бить со всех сторон. Он попробовал подтянуть колени к груди и закрыть голову руками — даже не для защиты, а чтобы стать совсем маленьким, сжаться в точку, твердую и круглую, в которой не останется места для боли, — однако боль уже была везде, она распухала, заполняя собой весь мир, заливая его красным и черным с ветвистыми белыми всполохами.
