— Может, все дело в отсутствии решительности?! — возопила Belle Parisienne, брошенная на баррикады женской солидарностью, поправляя платье на плече, спустившееся и почти обнажившее правую грудь.
— Мое имя Решительность, — возразил я. — Мне нечего терять! Я вижу ее первый и, вероятно, последний раз в жизни эти несколько дней. Но я полон отвращения ко всему этому… я хочу знать, что меня любят только потому, что меня любят… а не из-за того, что я проявил чудеса настойчивости, взяв женщину штурмом, как крестоносцы эту вашу катарскую крепость! — сказал я. — Поверь, не раз я обжигался на том, что женщина предпочитала просто уступить, — помолчав, признался я. — А я штурмовал лишь из принципа…
Мы помолчали. Она смеялась, глядя на меня, собирая хлебом с тарелки остатки соуса… Пальцы ее темнели от соуса, Belle Parisienne облизывала их, покусывая фаланги, после чего вновь принималась за хлеб и вино. В темноте, лишь слабо сдобренной светом фонаря, все это — соус, хлеб, вино, руки — было черного цвета.
— Знаешь, — сказал я. — Я, пожалуй, пойду с тобой этой ночью.
— Ну а что? — заметил я, невольно смеясь тоже, уж больно заразительно она расхохоталась. — Ты хороша собой, мила и весела, ты словно со страниц Вийона слетела ко мне, моя голубка, — сказал я. — Да, определенно, я принимаю твое предложение с глубокой благодарностью в сердце и…
— Из принципа! — возопила она.
…Вскочила с лавки, перемахнула стол — я даже протрезвел на секунду, снова ноги мелькнули, — схватила меня под руку и уволокла за угол церкви. Там, вжавшись в меня, впилась губами в мои. Губы Belle Parisienne… Луком они отдавали и маслом, вином и шалфеем, музыкальными инструментами и чехлами картин, помадой и кровью, мясом и абрикосами. Плотностью они напоминали мясо прожарки медиум — достаточно податливые, но недостаточно мягкие для того, чтобы я протер их своими зубами. Рот Belle Parisienne пах сладко, и ложиться в него было уютно, как в кучу палой осенней листвы. Я шарил руками под ее кофтой — по-братски, просто гладил спину, — а она прижимала мою голову к себе влажными от пота руками. Оторвавшись, я позволил ей потащить меня за руку по узкой улочке, смотрящей мимо нас поджатыми губами закрытых наглухо ставен, к ковенту, где она жила. Лишь на минуту замедлил шаг, когда мы прошли мимо лавки, на которой сидела — неподвижная, словно статуя, — Ева. С прямой спиной, положив руки на колени, она глядела на звезды, возившиеся в небе Аспера, и, кажется, не заметила нас. По крайней мере, я на это надеялся. Скользнув за спину массивной Belle Parisienne — чего уж, прикрывшись ей, — я прошмыгнул мимо Евы и упал в подъезд ковента. Там нас снова закружило. В комнате, перед тем как вернуться к кровати, где меня уже ждала Belle Parisienne, я выглянул в окно, закрывая ставни.
