— Ева, я человек во Франции новый… чувствую себя слегка скованно, — смущаясь сказал я.
— Mais vous etes bienvenue[59], — сказала она.
— Я к тому, что… Не составите ли вы мне компанию сегодня вечером, — сказал я. — Если, конечно, Вы не против, но если прот…
— Mais si, — сказала Ева, — avec grand plaisir…[60]
Я так хорошо запомнил эту сцену, что мог бы воспроизвести ее в любом виде искусства: от живописи до игры на ложках.
…И вот после музыкального спектакля — мы вновь насладились выступлением двух клоунов, правда, уже в составе поющей и играющей на средневековых музыкальных инструментах труппы — ужин давали в заброшенном здании железнодорожного вокзала. Типовой — как все местные Франшвили — розовый снаружи и словно сошедший со страниц книг XIX века, он впечатлял оформлением в стиле арт-деко и свежими красками внутреннего убранства.
— Будто вчера выстроили, — сказал я, оглядываясь.
— Ничего удивительного… реставрация… свежая краска на старые могилы… — бросил Жан-Поль и убежал куда-то в угол здания, провалившись, совершенно очевидно, под пол в гигантскую нору.
— О, страсть французов к преувеличениям… — донесся оттуда его голос.
Катрин, проведя меня к месту за огромным столом, который обрастал обедающими, как сороконожка — ножками, рассказала, что Жан-Поль работает в местной мэрии в качестве привлеченного советника по архитектуре. Когда кто-то хочет построить что-то в регионе — или отреставрировать, — он должен подать заявку на конкурс, судьями в котором будут мэр, Жан-Поль, и городские советники. Так что деланое осуждение Жан-Полем trop[61] свежести красок не больше чем кокетство.
— Из него бы вышел прекрасный писатель, — сказал я.
Катрин, улыбалась, глядя на меня. Это была ее манера задавать вопрос.
— Все писатели — кокетки, — добавил я.
Она, десять лет принимающая писателей, серьезно подумала, кивнула и усадила меня. Я оглядел сцену. Белоснежные скатерти, накрахмаленные салфетки, высокий потолок, великолепная акустика и мозаики на стенах… наряженные гости… все это напоминало французскую вечеринку в осажденном пруссаками Париже. Нам не хватало Мопассана и выстрелов кайзеровских пушек. Их заменил бой часов на фасаде вокзала и стук ложек и вилок о тарелки. Подавали какое-то чудное местное мясо, томленное в десяти травах — кабанина, воскликнул Стикс и щелкнул пальцами, привлекая внимание официанта, — с салатом. Трапеза была необычной и резко выделялась на фоне всех остальных: как я уже отметил, в Кербе все происходило демократично, а в этот раз, для того чтобы подчеркнуть торжественность мероприятия, нам только смокингов и вечерних платьев не хватало. Разговоры чуть стихли, и взгляд мой устремился вслед за тонким шлейфом молчания, побежавшим по залу в сторону двери. К нам вошла Ева. Она была одета в костюм то ли Белоснежки, то ли ее мачехи. Белое внизу, похожее на бальное, платье, желтый, парчовый, верх… открытые руки, красный жакет и в волосах — невероятно — корона с жемчугами. Все искусственное, театральное и потому выглядело как настоящее. Блестящие вороньим крылом волосы, красные, напряженные, губы, сомкнутые брови… Она выглядела как обычно, но то ли платье, то ли чуть более сосредоточенный вид, придавали ей облик грозной повелительницы… Королева в гневе — вот кто вошел к нам, и молнии трещали, отходя от нее. Что поразительно, на ней были все те же темные очки — современная, нелепая деталь, придающая ей такую убедительность и правдоподобие… Я, ошеломленный, привстал. Я находил Еву такой прекрасной в тот момент. Я отодвинул стул — тот, кажется, упал, но я не обернулся — и начал обходить стол, чтобы успеть отодвинуть стул перед своей королевой, как вдруг что-то остановило меня. Эстер, милая, маленькая подружка Евы… милашка с лисьей мордочкой, крепко ухватила меня за локоть и сказала на ухо:
