— Ну, что же вы, Владимир, — сказала Ева.
Спохватившись, я учтиво пропустил ее перед собой, и мы пошли по улочке за представлением.
Чуть позже я понял, что, возможно, Ева имела в виду вовсе не это.
…обойдя памятник бравому вояке Первой мировой, со штыком наперевес охранявшему Керб — причем обойдя строевым шагом, — клоун вспомнил де Голля, нацистов, Гитлера, Трампа (приближались выборы в США) и, конечно, Национальный фронт. Не обошлось без шуточек про беженцев и тех, кто не желал их видеть. Даже беспощадная сатира во Франции политкорректна.
Остановившись под окном небольшого дома — игрушечные почти ставни, окрашенные в розовый цвет, выглядели чужими, поставленными для представления… — выходящим на площадь у церкви, клоун начал звать владельцев. Судя по взрывам хохота и тому, что ставни так и не раскрылись, клоуны выкрикивали что-то обидное. Я заметил, что действо постепенно утрачивает характер клоунады и все больше напоминает какое-то средневековое шествие, участниками которого становились все зрители, не исключая и меня — и вот уже мы швыряли зонтики, выданные перед экскурсией «на случай дождя», в ставни, празднуя день непослушания. Впереди всех метал зонт, выданный помощником клоуна, печальным мужчиной с внешностью бассета, мэр Алан. Наконец ставни, обстрелянные зонтами, раскрылись. И мы увидали… клоуна в одежде чиновника. Он, так и не произнесший ни слова в ходе представления, лишь грозил кулаком да корчил сердитые гримасы. «Гид» ловко швырнул в него апельсином и попал. Все это время — с первой минуты «экскурсии» и до последней — он произносил свою речь… бурный поток шуток, сравнений, хлестких словечек и острот. Его речь вела нас за собой по мощенной булыжником улице, поднимала на площадки, с высоты которых открывались захватывающие виды на долину, и заводила в тупички, перегороженные, словно по иронии судьбы, могильными плитами… такими, впрочем, древними, что их использовали просто как камни. Мы пропетляли мимо дома престарелых, некоторым из обитателей которых хватило сил подойти к окнам и помахать в ответ на сердитое бурчание клоуна, жаловавшегося на чрезмерно возросшую продолжительность жизни во Франции, что тяжким бременем ложится на плечи налогоплательщиков… вновь поднялись к церкви, от которой нас было увели. Здесь, под статуей Христа Распятого и позеленевшего от времени и тошноты, вызванной, безо всяких сомнений, потерей крови — я цитирую то немногое, что понял в речи клоуна, — мы стали свидетелями нескольких богохульных шуток… Клоун разулся и стал швырять свои ботинки в Христа с благополучной внешностью аббата XIX века, больше озабоченного симпатичными прихожанками и статьями в «Revue littéraire», чем верой. Здесь висел Христос времени Нового, прикрепленный к церкви времени Старого. Инородное вкрапление… метка ученых на теле доисторического крокодила… Он никак не отреагировал на летающие около его носа и роскошных, рассыпанных по плечам кудрей, ботинки. Гид, поймав их, обулся, и, удовлетворенный сам и удовлетворивший запросы публики — только в тот момент я понял, насколько все же утратили веру французы, — стал что-то выкрикивать. Очевидно, требовал реакции. Она не замедлила последовать — колокола зазвонили. Видно, местный кюре, раздраженный постыдным действом, не сдержался и стал в знак протеста заглушать слова клоуна. Но то лилось масло в костер. Толпа оживилась, я видел горящие глаза, раскрасневшиеся лица… еще чуть-чуть, и кюре бы потащили на гильотину… да и был ли кюре? Я всего лишь слышал колокольный звон, который мог оказаться иллюзией… как Керб, как фестиваль… как вся моя жизнь… и толпа, галдящая у церкви, влекла меня за собой. Изредка выныривая из нее — мы глумились над домом мэра, причем сам он, как водится, стоял в первых рядах… я понял, как некоторые французские чиновники пережили революцию… а после застывали на краю обрыва, за которым возвышались дома новых буржуа, уродующих архитектуру старой Франции, за что их и высмеивали, — я старался найти хотя бы взглядом наивысшую точку, чтобы спастись и не уйти на дно слишком быстро. Моим маяком светила Ева. Она единственная умудрялась оказаться во всех точках маршрута, никуда не спеша и не передвигаясь бегом. Она или знала, куда мы пойдем — а почему нет, это же ее коллеги, они могли предупредить Еву… — или догадывалась, и всякий раз очень точно. Выныривая из толпы, я обнаруживал всякий раз на новом месте ее. Она вышагивала, как цапля — важная, неторопливая, очень сосредоточенная. Один раз я встал за ней и смотрел сквозь просвеченную солнцем юбку на ее ноги. Темные колонны… прохлада церковных нефов… Ева стала моим собором, и я молился ей. Мы же тем временем пронеслись по улицам всего городка и осквернили все, до чего смогли дотянуться, — задницу разве что небу не показывали. К нам словно Вольтер сошел. Я понял наконец, что никаким сыном нового времени он не был — наследник злоязычных кельтов, он лишь следовал традиции предков и их вечных карнавалов и ярмарок… Клоуны посыпали улицы города типичным французским остроумием словно рисом — процессию молодоженов. За короткий срок я узнал о существовании большего числа идиотов, чем за всю свою жизнь, — всех их высмеяли и всем указали их место в пантеоне кретинов, от Ле Пена до неизвестного мне местного сатирика, — постепенно мы спустились в небольшой парк за церковью. Я вновь потерял из виду Еву. Клоуны в это время начали жарить сосиски, извлеченные из карманов — взрыв восторга ребятишек, — прямо на решетке для стоков воды, что я воспринял каким-то непонятным мне намеком на коммунальное хозяйство городка, и толпа потонула в дыму. Ветер подул, и я отчетливо увидал языки пламени, пляшущие под ногами Евы, и ее фигуру, стянутую цепями у столба. Участники шествия, окутанные плотным, серым из-за жира дымом, оказались словно в средневековые одеяния одеты. Я бросился через толпу к Еве, но столб дыма скрыл ее от меня. Когда же мы встретились, все уже рассеялось: дым, толпа, морок. Ева стояла, покусывая губы, и глядела на меня.
