Откуда-то зазвонил колокол, и в небе над колодцем закружили вороны.
Все мы не больше, чем смеющиеся висельники, что ждут своей очереди под петлей, подумалось мне некстати.
Нашел в толпе Еву. Застывшая, руки на коленях, она прилежно смотрела на выступающих. Я впился в корону из волос на ее голове. Такой взгляд даже камень бы оживил. Я сжег им все и взорвал Каденак, как американцы — Хиросиму с Нагасаки. Обернись, взгляни на меня, требовал я. От напряжения глаза заслезились. Пламя обожгло ресницы. Запахло жареным. Это добровольцы разводили костры на соседних улочках, готовили мясо к обеду. Я бросил затею поджечь Еву сзади. Принялся сверлить ее длинную шею, крупную голову. Открыть черепную коробку, прикоснуться к влажному, упругому мозгу. Взгляни, взгляни на меня. Безрезультатно. Не обернулась. Наверняка ее вежливое внимание ко мне значит не больше, чем прилежание ребенка, который в цирке смотрит на все, что ему показывают, чтобы не упустить ни одного момента. Раз уж привели… Хотя нравятся ребенку только лошади. А я-то выступал по ведомству клоунов. Горечь преисполнила меня — я списал ее на изжогу, вызванную чрезмерным употреблением вина, — и продолжил пялиться. После Стикса свою минуту славы получила та самая ученая из Словакии, пенявшая на какие-то страшные университетские чистки, в результате которых она с мужем оказалась в доме под Парижем.
— Чтобы нас так вычистили! — хмыкнул мне в ухо Стикс, выросший из ниоткуда, хотя вроде только что был у сцены, и сунул в руку стакан с вином.
Он ухаживал за мной как… Нет, все-таки как старый фронтовик за новичком, успокоился я, проанализировав своего милого друга. Конечно, речь шла об игре. Мы играли в дружелюбие, и нас обоих это устраивало. Стикс с утра облачился в шотландского вида свитер и оказался самым благоразумным из нас. Я с удивлением понял, что в разгар августа в безоблачный день на улочке средневекового городка под южной Тулузой можно трястись от холода. Так что вино Стикса пришлось кстати. Он отсалютовал мне и скрылся. Словачка продолжала рассказывать что-то про русских, не оценивших порыва ее отца сражаться против фашизма — достойный антифашист решил перейти на сторону Советов после разгрома его части под Сталинградом, что я лично находил несколько поздноватым, — а я вновь взглянул в затылок Евы. Порыв ветра влетел в колодец сверху и закрутился водоворотом. Ева обняла себя за плечи. Я почувствовал, как ей холодно, и ступил на зыбкую почву мостика у замка Прекрасной Дамы, сдирая по пути с себя трещавший на спине пиджак. Одним броском я укрыл им плечи Евы сзади и стремительно начал отходить. Она резко развернулась — нахмуренная принцесса — и, быстро оценив ситуацию, улыбнулась. Сказала:
