– Так, завтра я буду примерной девочкой, буду петь «аллилуйя».
– Завтра еще не скоро. Погреши еще немножко.
– В тебе ничего святого. Куда они смотрели.
– Они не могли предвидеть нашей встречи. Твоя красота оказалась сильнее. Я увидел тебя и понял, что в монахи мне рановато. Я еще слишком голоден.
– Даже звучит неприлично.
После приезда весь вечер они жадно целовались в каком-то темном углу. Она оглядывалась на каждый шорох. После очередного вдруг сорвалась и убежала, нервно попрощавшись. Сева отсиделся в темноте и явился в свет. Навстречу ему вышла Малгожата. Он никогда ее не видел такой раздраженной.
– Ты неприлично себя ведешь.
Сева усмехнулся и промолчал.
– Тебе лучше уехать.
– Когда?
– Твой поезд через три с половиной часа.
Она действительно достала билет. Сева взял его и прочел свое имя. Быстро ребята разобрались. Группа уезжала только через три дня.
Сева медленно пошел к себе в номер. На соседней кровати – номер был на двоих – лежал парень-физик. Он ничего не делал, но когда зашел Сева, у того появилось занятие – следить за Севой глазами. Собираться было недолго. Сева открыл небольшую сумку, бросил в нее вынутое накануне – запасную футболку, носки, книжку Льва Гумилева, зубную щетку и пасту.
– Ты уезжаешь? – робко спросил физик.
– Да. Меня попросили уехать.
– Когда?
– Сейчас.
– Жаль.
Взгляд Севы упал на гитару. Он взял ее, как будто в первый и последний раз, осмотрел, будто пытаясь запомнить этот гриф, эти струны, – и присел на край своей кровати. Он знал, что он хочет спеть. Песню, которую он пел только раза три в своей жизни, потому что чаще не надо.
Вдоль обрыва – по-над пропастьЮ —
по сАмому – по краю…
Голос медленно, волнообразно и тяжело въезжал в песню, в ее пока только предвкушаемую драму. И голоса-то особенного не нужно, чтобы такое пропеть. Сева пел это губами, челюстями, как будто строка была куском мяса, который надо разжевать.
Я конЕй сво-их на-гАй-коЮ —
сте-гА-ю – погонЯ-а-ю,
Что-то вОз-ду-хУ-у – мне-мА-а-ло —
вЕ-тер-пьЮ-тумАн-гло-тАю…
Подражания Высоцкому всегда жалки – слишком много усилий на то, чтобы петь не то что похоже, а хотя бы близко – поющему некогда думать о песне. Сева и сам хорошо помнил первую встречу с этим голосом, с этой неимоверно концентрированной формой жизни, дающейся напряжением, берущейся силой. Но чуть позднее Сева узнал, что его собственный голос выдерживает любое напряжение. Ему не надо было подражать – он сразу мог больше. Он различал десятки степеней балансирования между чистым пением и надрывом, он научился чувствовать, насколько разным может быть напряжение голоса – и как оно оттеняется его гибкостью. Наконец, у него был шире диапазон. Ниже оригинала он забраться не мог, а выше – парил как птица.
