— Лучше с этого, — Костя протянул мне крохотный зеленый телефончик.
Я запустил эмулятор, настроил диапазон голосов. Из программы можно было звонить и по обычным номерам, тогда голос шел измененным, но не зашифрованным.
— Желудь? Мне посоветовали обратиться к вам насчет переезда.
— Переезда? А кто посоветовал?
— Ну, он сказал, что вы его ждете сегодня, но сам приехать не сможет. Занят.
— Подъезжай. — Он продиктовал адрес и путано объяснил дорогу.
Если шоссе было разбито, то в Гатчине дороги, по сути, не существовали. Их не ремонтировали лет пятнадцать-двадцать, и асфальт остался воспоминанием. Костя ехал медленно, опасаясь застрять. Никаких фонарей тут, конечно, не было, и поздней ночью светились только редкие окна, часто затянутые пластиковой пленкой или вовсе забитые досками. В таких районах нищета нагло и бойко била в глаза. Даже мой родной городок, каким он был четверть века назад, казался, в сравнении, полным достатка и уюта. Обычно я видел такие кварталы, только проезжая мимо. Жизнь в зеленой зоне создавала иллюзию повсеместного скромного, но благополучия. Не говоря уж об эрзац-палаццо, там соседские постройки вообще мало откуда можно было увидеть, а даже если и виднелись из какого-нибудь окна верхнего этажа, то тоже светились более или менее варварской роскошью.
Навигатор вывел нас к длинному трехэтажному дому, где горело только четыре окна первого этажа. На этот раз Костю удалось уговорить уехать, и мы обнялись на прощание.
К дому пришлось добирался через хлюпающую грязь, и я порадовался берцам. Возле ржавой железной двери, вставленной в стену гнилого красного кирпича, нашелся звонок. Шел мелкий ледяной дождь, и собравшаяся на крыше вода довольно уверенным потоком лилась мне на голову. От козырька осталось только два кронштейна, даже в темноте очевидно ржавые насквозь. Я старался пристроится поближе к стене, прячась от воды под капюшоном непромокаемой куртки.
Дверь с лязгом распахнулась. Открывший был тощим, узкоплечим и длинным, почти с меня, парнем лет двадцати пяти. Он слегка рыгнул, втянул сопли и кивнул через плечо внутрь. Пропустив меня, он высунулся наружу и бессмысленно осмотрелся — машина с выключенными фарами сейчас осталась бы незамеченной в двадцати шагах. На пальцах у него были татуировки-перстни, на загривке выбит «МИР» — уголовник, что-то там у них это значило.
Из полутемного коридора мы зашли в ярко освещенную большую комнату, лампы были вкручены попросту в патроны, подключенные открытой проводкой без всякой симметрии. На стенах шелушилась двухцветная масляная краска, я уж забыл, когда видел ее в последний раз, может быть, еще в армии. Пол, потолок, стены, все выглядело липким от грязи. Мебель оказалась неожиданной для такого места: у стены стоял остромодный диван в ретростиле, кожаный, с высокой деревянной спинкой, перед ним разноцветный стеклянный столик на сложной асимметричной ножке. С трех других сторон столик окружали кресла в форме накрашенных ярко-красных губ. В отличие от остального, мебель смотрелась относительно чистой. На диване сидел развалясь крепкий парень. Под рубашкой, расстегнутой на мощной груди, виднелся неясный кусочек татуировки. В кресле, слева от крепыша, расплывался толстяк. У всех на пальцах выбиты перстни, хотя едва ли кому-то больше тридцати.
