В отдалении стол кажется островом. Расположенные там голубоватые, красноватые предметы мебели представляются мне некими расплывчатыми органами, непонятными существами.
Я рассматриваю слегка поблескивающий шкаф с его строгими формами, с ножками, скрытыми во мраке; потолок, отражение потолка в зеркале, а также бледное окно, кажущееся лицом на фоне неба.
Я вернулся в мою комнату, — как если бы в самом деле выходил из неё, — весьма удивлённый, с мыслями, спутанными настолько, что можно было забыть, кто я такой.
Я сажусь на свою кровать, слегка вздрагивая, второпях размышляю о гнетущем меня будущем…
Я господствую в той комнате и я ею владею… Мой взгляд входит в неё. Я в ней нахожусь. Все, кто в ней будут присутствовать, будут в ней находиться вместе со мной, не ведая об этом. Я их увижу, я их услышу, я буду всецело присутствовать вместе с ними, как если бы дверь была открыта!
*
Через мгновение, с лёгким содроганием, я вознёс своё лицо до пресловутой дыры и снова заглянул в неё.
Свеча потушена, но кто-то там есть.
Это горничная. Конечно, она вошла, чтобы убрать комнату, затем остановилась.
Она одна. Она совсем близко от меня, однако я не различаю чётко движущееся живое существо, возможно, потому, что нахожусь под ослепляющим впечатлением того, что вижу столь явно: лазурносиний фартук почти ночного цвета, который к тому же ниспадает перед ней как бы вечерними лучами; белые манжеты, более тёмные из-за работы руки. Лицо неясное, затуманенное, но однако привлекательное. Глаза её скрыты, однако они лучатся; скулы выступают и блестят; изгиб шиньона сияет над её головой как корона.
Только что, на лестничной площадке, я видел эту девушку, которая, согнувшись, натирала перила лестницы, приблизив разгорячённое лицо к своим крупным рукам. Мне она показалась отталкивающей из-за её чёрных рук и той пыльной работы, при которой она нагибается и приседает… Также я заметил её в коридоре. Она шла передо мной, неуклюжая, с растрёпанными волосами, оставляя вслед за собой пресный запах, исходящий от всей её личности, которая вызывала ощущение серости и упакованности в грязное бельё.
*
И вот теперь я смотрю на неё. Вечер осторожно устраняет некрасивость, сглаживает нищету, отвращение; превращает, вопреки моей воле, пыль в тень, как превращается проклятие в благословение. От неё остаётся лишь цвет, туман, форма; но не только это: также трепет и биение её сердца. От неё остаётся лишь только она.
Это в самом деле она в одиночестве. Событие небывалое, немного божественное, но она воистину одна. Она в этом простодушии, в этой полной непорочности: в одиночестве.
