Раскидываются, отходя ко сну.
И когда ее страшный перстень разбил мне десну,
я заплакал, пережевывая слюну.
Не за мальчика я рыдал, не за коня,
не за остров великий, что зеленее пня.
Я зарыдал от боли. Я зарыдал,
будто тысячу лет в кабале страдал.
За чудовищных, непреображенных,
о нивах сожженных я плакал, о прокаженных.
Я хотел, чтобы царицу мою
растянули за ляжки от плетня к плетню.
И подпускали к ней только умалишенных.
Смотри, это его одеяло висит на гвозде!
Его старое одеяло висит на гвозде!
Клетчатое, как скатерть, не стиранное в воде,
никогда не стиранное в мертвой воде.
Мы не лежали под ним, срастаясь в беде.
Никогда не мокшее под осенним дождем,
и на помойках оно никогда не валялось,
оно дарит теперь не тепло, а жалость.
В этой тряпке для нас все и осталось.
Океаны дикой травы на полярной черте,
ледяные несудоходные океаны,
березы, бьющие кронами в брюхо коней,
всадники, что стыдливы, как великаны.
И твое одеяло висит на гвозде.
Одеянье царя царей висит на гвозде,
Словно портрет в полный рост на смятом холсте.
А мне, если честно, все по балде.
Я вошел в твой вертеп, о Хельвиг, облокотясь плечом
на кленовую дверь, висящую на заборе.
Я хотел попросить воды,
Я сказал бы спасибо.
Настолько полон уюта твой дом,
пустой, холодный,
скользкий как рыба…
Подруга, и ты пробормочи «спасибо».
До рыдания нам не дойти,
раз дошли до всхлипа.
Любой тряпицы хватает,
чтобы ты взяла его след.
Бормочи «спасибо», подруга,
мы выходим на свет.
Галерой сороконогой посередине степи
встал стол и под солдатней зашуршали стулья:
Култ, Куйлтен, Мафат, Иермафат, Гойске, Гуйстине.
Можешь считать, что я помер отныне,
раз такие гости на свадьбу ко мне пришли!
Они, чтоб не вернуться, сожгли свои корабли.
На дровнях колышется стылая туша акулья.
Железные кружки бряцают на цепи,
прикованы к их запястьям. Щелкают пастью
забрала, бросая проклятья ненастью,
и лыбятся губы в предчувствии мерзкого флирта.
Так вынеси им самовар древесного спирта!
Расправь свои косы, ножки поторопи.
Твой голос кристальный, щекочущий потроха,
вытрясет медь из любого, повалит на бок,
войдет в нечестивую кровь подколодной страстью,
когда, потворствуя прелести слабых,
волынка испустит свой дух, истончая меха.
Кричи, моя радость, раз не о чем говорить.
Принеси мне прорубь – я хочу пить.
Напяль на башку мне короной сушеное вымя…
Пусть воздетые на тесаках сырые пиры
вопьются в их рыжие бороды, как костры.
Я запомню сегодня навек каждое имя.
Ингкел, Куммасках, Луам, Аэдан, Финди…
