А сегодня заговорит ли дерево с ней? После столь долгого отсутствия вспомнит ли?..
Езекия сидел на мраморной скамье под ветвями старой ивы, закутав в грубую коричневую рясу свое металлическое тело, — это и есть гордыня и притворство, подумал он, недостойные меня, поскольку я не нуждаюсь ни в том, чтобы сидеть, ни в том, чтобы носить одежду. Желтый лист, кружась, опустился ему на колени: чистая, почти прозрачная желтизна на фоне коричневой рясы. Езекия хотел было его смахнуть, но потом оставил. Ибо кто я такой, подумал он, чтобы вмешиваться или противиться даже столь простой вещи, как падение листа.
Он поднял глаза, и взор его остановился на огромном каменном доме; он стоял примерно в миле от монастыря на возвышающейся над реками скалистой зубчатой стене — могучее, большое строение; окна его поблескивали на утреннем солнце, а печные трубы казались руками, с мольбой воздетыми к Господу.
Именно они, люди, живущие в доме, должны были быть здесь вместо нас, подумал он, и тут же вспомнил, что на протяжении многих веков там живут только двое, Джейсон Уитни и его милая жена Марта. Порой кто-нибудь из бывших жильцов возвращается со звезд, чтобы посмотреть на свой старый дом или старое фамильное гнездо; многие из них родились далеко отсюда. И что им делать там, среди звезд, спросил себя Езекия с оттенком горечи. Заботить их должны отнюдь не звезды и не тамошние развлечения; единственное, что поистине должно заботить каждого человека, — это состояние его бессмертной души.
В роще музыкальных деревьев за монастырскими стенами тихонько шелестели листья, но деревья пока молчали. Попозже, где-нибудь после обеда, они начнут настраиваться на ночной концерт. Это будет великолепно, подумал он, несколько стыдясь своей мысли. Одно время он представлял себе, будто их музыка является пением какого-то божественного хора, однако он знал, что это лишь плод его воображения. Церковную музыку это напоминало менее всего.
Именно подобные мысли, сказал он себе, а также сидение на скамье и ношение одежды не позволяют мне и моим товарищам должным образом выполнять задачу, которую мы на себя возложили. Однако обнаженный робот, подумал он, не может предстать перед Богом; он должен иметь на себе что-либо из человеческой одежды, если желает заменить человека.
Старые сомнения и страхи хлынули потоком, и он сидел, согнувшись под их тяжестью. Казалось бы, они не оставляли его с самого начала (и других тоже), но их острота не притупилась. С течением времени они становились острее, и, потратив столетия на изучение подробнейших комментариев и пространных писаний людских теологов, Езекия так и не нашел ответа. Может, его вопросы, с болью спрашивал он себя, чудовищное кощунство? Могут ли существа, не имеющие души, служить Богу? Но, быть может, после стольких лет работы и веры они обрели души? В глубине себя он поискал душу (и делал это не в первый раз) и не нашел. Будь она у меня, размышлял он, как ее узнать? Из каких составных частей складывается душа? Можно ли, в сущности, обрести ее или надо с ней родиться — а если верно последнее, то какие генетические модели принимают в этом участие?
