— Эх, жалко, что вы ни на чем не играете! Как бы у нас тогда дело пошло. Шик!
Мой брат незаметно вытащил из кармана губную гармонику и присоединился к оркестру. Это было даже для меня сюрпризом. Эффект получился удивительный, а когда поощренный брат стал выделывать рулады, то восторг Николая Федоровича не имел границ.
— Вот ловко придумали! Вот ловко! Ну-ка, ну-ка, еще…
Полнейшее удовольствие разлилось по лицу Николая Федоровича, и он в пятый раз принимался за польку. Наконец, вошел бывший денщик Антоненко, дворник и в то же время лакей, Горобец.
— Та годи вам! Вже запрягли.
Николай Федорович крикнул ему, чтобы он убирался, и оркестр продолжал гудеть.
— Попробуемте, господа, вальс, — заявил брат, который научился отлично его насвистывать.
Попробовали, вышла каша. Гармоника затягивала совсем не то, а Николай Федорович никак не мог «подобрать» и лишь подпевал своим козлиным баском.
Перешли опять на польку и стали уже было вырабатывать план кадрили из русских и малорусских песен, как опять появилась в дверях голова Горобца.
— От майор рассердится, что панычи опоздали. Оркестр смолк. Николай Федорович побаивался дяди.
— Господа, знаете что? Я пойду вместе с вами на хутор. Пойдемте к Дехтярям, к Яссинским, к Нартовым играть танцы. Идет?
Встретив шумное одобрение, Николай Федорович заставил Горобца наскоро уложить свои вещи. Разместившись кое-как в санях, мы весело выбрались за город. Николай Федорович предложил устроить спевку.
— Ведь к Дехтярям в церковь поедем, неловко отказаться спеть обедню. Нужно им хватить «нотное!»
По дороге мы отлично навострились петь «Господи, помилуй!» лаврского напева, но Симоновская херувимская шла неважно. Мой брат пел в корпусном хоре и знал твердо свою партию, остальные, включая сюда и учителя, пели «по слуху».
— Ничего, — ободрял он себя, — в этом месте отец Александр (диакон) подпустит октаву, а тут Дехтяр поддержит альтом. Сойдет!..
Мы действительно запоздали, и на хуторе у самого крыльца нас ждал разнос майора, но ему нужно было спешно ехать по делам в другую деревню, и потому некогда было долго распекать.
В холодных сенях, заставленных сундуками, мы разделись. Надо было представляться, но я, одичавший в корпусе, заслышав женские голоса, переконфузился и не хотел входить. Ловким пинком брат вытолкнул меня из сеней, и я принужден был влететь в комнату.
В небольшом зальце с выбеленными стенами и некрашенным полом встретили нас радушно домочадцы Антоненко: старуха-мать его, сестра и две молоденькие племянницы. По средине комнаты стоял обеденный стол, на котором уже дымилась суповая чашка. Старшая племянница, добрейшая Софья Федоровна, видя мое смущение, тотчас же взяла под свое покровительство и усадила за стол подле себя.
