Сейчас хозяйка уйдёт дожаривать свою рыбу. А Тоня вернётся туда, где любимый, облокотившись вызеленённым локтём, нетерпеливо обкусывает травинку… Туда, где плещет Вечный Седой Океан и трепещет жестяными пальмовыми листьями хлипкая тенистая лачуга. Тонин палец лежит на странице, на строчке, на слове: её обязательно дождутся.
Итак, Тонечка снимала квартиру у бешеной бабки. Та сразу выжила квартирантку из кухни, так что приходилось готовить ужин на плитке в комнате.
Вот и на этот раз Тоня поставила кипятиться молоко и села караулить – один глаз в кастрюльке, другой в алтухинских стихах.
Спохватилась, когда молоко убежало. Даже психанула на себя: незатейливые, неторопкие строчки – но сил нет оторваться, и следующая страница манит и затягивает, как бабочку в паутину. И хочется на каждом развороте класть ладонь на страницу – и откидываться на спинку кресла. Сидеть так с закрытыми глазами минутку, десять, двадцать минут… Полчаса.
«Давайте знакомиться, – предлагал Алтухин в предисловии. – Вы читали «Старшего сына» Вампилова? Так вот, я шофёр из этой пьесы. Вы досадливо морщите лоб и спрашиваете: «Какой шофёр? Там нет никакого шофёра».
Есть шофёр. На его похоронах играет старший Сарафанов. У того безымянного шофёра, наверно, были работа, жена, дети. Была своя жизнь, возможно, гораздо более бурная и насыщенная, чем у Сарафанова. Но об этом никто никогда не узнает. Потому что о нём не написали.
Бездарный, нелепый музыкант Сарафанов живёт и переходит из века в век, из спектакля в спектакль, со сцены на сцену. А обо мне никто не услышит, ведь я – шофёр, на чьих похоронах играл Сарафанов…»
Тоня пожала плечами. Ей не понравилось вступление. Странное, претендующее на эпатаж, унылое, безысходное.
Но потом начались стихи.
Она давно подметила: все книги делятся на книги-вампиры и книги-доноры. Вернее, авторы, пишущие их: кто-то отдаёт себя без остатка. Кто-то, напротив, подсасывает, питается читательской энергией.
Дочитав книгу Алтухина, она не только не утомилась, а имела необыкновенно ясную и свежую голову, и налившиеся силой руки и ноги. И пребывала в недоумении: как она жила до сих пор?
Ещё было желание что-то немедленно предпринять, изменить. Вытащить с омерзением ноги из трясины, вытолкнуть языком вязкий кляп, содрать с глаз мутные очки, взмыть на невесть откуда выросших упругих крыльях…
– Понимаете, он как Пушкин… Будто то, что он написал, уже жило тысячу лет до него, было разлито в воздухе… Соткано из морозной пыли, лунного света, закатных облаков… Людям видеть было не дано – но они
