На пороге она оставляла банку с водой. Изредка выходила из теплицы, отирая потное лицо косынкой, и жадно пила из банки. Она была толстая и рыхлая: наверно, у неё был диабет.
Дачница садилась на порожек, обмахиваясь косынкой. Отдохнув, исчезала в недрах домика. Выходила оттуда с лопатой или ведром, или каким-нибудь другим инструментом – и снова надолго скрывалась в жирных тёмно-зелёных джунглях теплицы.
С её стороны это было крайне неосмотрительно: оставлять дверь, хоть и заднюю, открытой. Всё же дом находился близко к лесу. Мало ли кто мог забрести. Не знаю, что испытывает кошка в предвкушении поимки беспечной мышки: приятный холодок? Нервно и восторженно пульсирующую точку в районе солнечного сплетения?
Я мог бы незаметно налить в банку прозрачной убойной жидкости. Двух-трёх глотков хватило бы, пока она разобралась с подменой. Но я знал, что серийных преступников выдаёт почерк. Выеденный кислотой провал, чёрно-красное мокрое мясо вместо лица – не слишком ли много одинаковых улик в районе одной остановки?
Главная задача: обезъязычить, зафиксировать, обездвижить жертву. Жертва, само собой, яростно сопротивляется. Если вы думаете, что эта борьба и есть самое тяжёлое – вы ошибаетесь. Для кого как, а для меня самое тягостное началось потом.
Передо мной шевелилось большое живое тело. Я в недоумении ходил вокруг, как лилипут вокруг связанного Гулливера. Я чётко усвоил одно: ЭТО нельзя выпускать живым. Но и держать долго тоже нельзя. А что с ЭТИМ делать? Зачем-то же я ЭТО поймал и связал. Надо что-то предпринимать, действовать как-то. ОНО само по себе не пропадёт, не сгинет с лица земли.
Отчего люди не исчезают бесследно и красиво, как бабочки? Отчего даже цветы, поставленные в банку с водой, уже через пару суток гниют, окрашивают воду в коричневый трупный цвет и превращаются в мерзко воняющую слизь? И лишь единственные на свете существа – бабочки – высыхают, как хрупкие листики. При этом не теряют яркого оперения, а просто осыпаются как розовая, жёлтая, голубая пыльца. Взять горстку на ладонь, дунуть…
Я подобрал запачканную в земле тяпку и блестящим остриём провёл по толстой ноге. Женщина, до этого бешено корчащаяся, как жирная гусеница, замерла. Я слегка ударил женщину по ноге, будто собирался окучивать. Женщина дёрнулась и замычала. Я прислушался к себе, к своим ощущениям: мычанье мешает мне или наоборот, возбуждает? Никак. Мне стало скучно. И я вышел посидеть на порожек, чтобы обдумать произошедшее.
