Эти две минуты были словно какое-то магическое число. Утром после побудки были две минуты для зарядки. Столько же давалось на заправку постели, на уборку тумбочки и вообще на все. Финская армия не знала другой меры времени. Не составлял исключения и дежурный офицер.
Когда две минуты истекли, он отдал команду и повел роту в поход. Так из этих парней, изнемогавших под грузом амуниции, стали срочно делать солдат. И вот среди ночи на дороге, слышались зычные крики:
— Рота, слушай мою команду!.. Ложись! По-пластунски — вперед! Вста-ать, шагом марш!
Когда они вошли в городок и приблизились к месту, где была разбита витрина, раздалась команда!
— Внимание, равнение налево! Здесь кто-то из вас избил капрала Алатало! Ложи-ись! Ползком, по-пластунски — впере-ед!
Они ползли на животах по темной улице, задыхаясь и бормоча проклятия. Из окон сквозь щели светомаскировки выглядывали встревоженные лица обывателей. Впервые их так беспокоили среди ночи. Может, кто-нибудь и пожалел этих «бедных ребят», но только не их воспитатели.
Они двигались походным маршем все дальше и дальше. Ряды начали расстраиваться, шаг все чаще сбивался. И вдруг кто-то упал. В колонне сразу же возникло замешательство.
— Рота, сто-ой! Вольно! Перекур! Четверо бойцов — отнесите его в казарму.
— Вряд ли это нужно.
— Он не дышит, ясное дело.
— Какого черта!.. Оказать первую помощь! Живо!
— А кто это?
— Нисула из третьего взвода.
— Командир взвода, прапорщик Ритала, идите к ближайшему телефону и позвоните в гарнизонный госпиталь. Попросите поторопиться.
— Бесполезно. Он уже холодеет.
Командиры всполошились.
— Продолжайте искусственное дыхание, массируйте сердце! Прапорщик Ритала, вы дозвонились до госпиталя?
Хейккиля, Хейно, Саломэки и Ниеминен сидели прямо на снегу, на краю придорожной канавы и, потрясенные, слушали эти переговоры. Жутко было думать, что этот паренек может умереть по их вине.
Ниеминен прошептал:
— Это я виноват. Я пойду признаюсь.
— Валяй-валяй, иди! По крайней мере, кончатся наши муки крестные, — проговорил Саломэки, который все еще не мог отдышаться. Саломэки всегда страшился тюрьмы, но теперь она казалась ему избавлением. И он процедил, скрипя зубами: — Начальству, видно, только того и надо. Замучить человека так, чтоб он сам готов был хоть в пекло лезть, лишь бы только от них подальше.
Саломэки задрал ноги кверху и пошевелил ступнями, отчего слезы покатились у него из глаз. Ноги, конечно, стерлись до крови в этих чужих, да еще непарных, ботинках. Когда он шел в них, ему казалось, будто он все время идет по кругу. С болью и с досадой он продолжал:
