. Он чувствует, что все время целиком вечно присутствует в настоящем, но он не уверен
[109]. «Если время вечно, / С этим уже ничего не поделаешь»
[110].
Жесткая Вселенная? Элиот в «Четырех квартетах» не пытается навязать нам какую-то конкретную картину мира. Он мучается от парадоксов и сомнений. «Могу только сказать, что мы там были, но не могу сказать где. / И не могу сказать, как долго, ибо для этого нужно было бы назвать время». Он говорит сквозь маски. И дело не только в скользких словах; проблема со словесным описанием времени состоит в том, что и сами слова живут во времени. Цепочка слов имеет начало, середину и конец. «Слова движутся, музыка движется / Только во времени»[111]. А вечность — это место движения или неподвижности? Поступательного движения или повторяющегося движения по кругу? Может ли сосуществовать то и другое? «На неподвижной оси вращающегося мира»? Когда он говорит, что китайская ваза вечно движется в своей неподвижности, вы понимаете, что это метоним. Но что действительно движется вечно в своей неподвижности, так это поэзия[112].
«Теперь вы не скажете „прошлое умерло“ или „будущее перед нами“». Время не принадлежит нам; мы не можем понять или хотя бы определить его. Мы едва-едва научились считать его. Звучащий колокол, говорит нам Элиот, заставляет
Отсчитывать не наше время и звенеть
Неспешно разбухающей землей.
Отсчитывать часы, а может быть, столетья,
Которые древней наших часов,
Часов испуганного поколенья,
Замученных тем, что грядет,
Пытающихся распустить ткань жизни
И снова воссоздать по ниточкам всю жизнь,
Все прошлое и будущее с ним,
Бессонными ночами они ткут
Вчерашний день и псевдозавтра,
С рассветом время кончилось
И наступило безвременье
[113].
Когда Борхес, поэт-философ, сравнивал время с рекой, он подразумевал все с точностью до наоборот. Время — это не река, не тигр и не пламя. Борхес-критик использовал в своих трудах чуть меньше парадоксов, чуть реже вводил читателя в заблуждение. Когда он говорит о времени, его язык, на первый взгляд, совершенно ясен. В 1940 г. он тоже написал о Данне и его «Эксперименте со временем», объявив в довольно мягкой форме все это чепухой. Часть аргументации Данна была посвящена сознанию. Он писал, что сознание невозможно рассматривать, не попадая в возвратные петли («сознающий субъект сознает не только то, что созерцает, но и субъект A, который тоже созерцает, и следовательно, другой субъект B, который сознает A, и…» и т. д. и т. п.). Данн наткнулся на нечто важное — рекурсию, или постоянный возврат, как существенное свойство сознания, но затем пришел к выводу, что «эти бесчисленные близкие наблюдатели не вписываются в три измерения пространства, но вполне вписываются в не менее многочисленные измерения времени». Борхес понимал, что это чепуха, и это была близкая ему чепуха. Он видел в ней способ размышлять о том, что восприятие времени должно быть построено на памяти: «последовательных (или воображаемых) состояниях первоначального субъекта». Он вспоминает наблюдение, которое сделал в свое время Готфрид Вильгельм Лейбниц: «Если бы дух вынужден был размышлять над каждой мыслью, простое восприятие какого-нибудь ощущения заставило бы его размышлять сперва над ощущением, затем над этой мыслью, затем над мыслью о мысли, и так до бесконечности». Мы создаем воспоминания, или наши воспоминания создаются сами. Стоит подумать о воспоминании, и оно тут же превращается в воспоминание о воспоминании. Воспоминания о воспоминаниях, мысли о мыслях сливаются воедино, так что мы совершенно перестаем их различать. Память рекурсивна и самореферентна (ссылается на саму себя). Зеркала. Лабиринты
