И я сейчас, роясь в ее шкафу, ничем не лучше дочери этой самой актрисы — нет, внешне я, конечно, лучше, но морально… Вот платье ее напялила, например. А ведь она шила его по какому-то особому случаю, и возможно, даже надеть не успела. С другой стороны, я сделала это без злого умысла, просто увидела красивое платье и захотела примерить, забирать себе его я не стану. И я знаю, что все эти вещи что-то значили для Линды — не как вещи, а просто что-то значили: радовали ее, давали ощущение стабильности, защищенности.
И тут я ее понимаю, как никто другой, я ведь и сама ужасно люблю хорошие шмотки и разбираюсь в них. В доме Бурковского у меня была огромная гардеробная, где я хранила свои наряды, сумочки, обувь, и Бурковский даже смеялся, глядя на это, — но его моя страсть к шмоткам не раздражала, смеялся он по-доброму, а вот мать здорово бесилась.
Одежда не терпит небрежности, она говорит о том, кто ты, гораздо лучше слов.
И шкаф Линды, набитый платьями, сумочками и шляпками, притягивал меня, словно магнит. Думаю, здесь есть большая гардеробная, ну не может не быть, если принять во внимание этот шкаф. И мне интересно: вот купил гражданин этот дом, наполненный вещами мертвой тетки, и все это напоминает кукольный домик. А теперь здесь, видите ли, что-то не так. А что может быть «так», если здесь, возможно, происходило нечто ужасное? Оно не могло вот так взять и куда-то подеваться.
Ну, даже это полбеды.
Я представить себе не могу, как удалось сохранить этот дом с полным фаршем — в наши-то смутные времена, длящиеся последние сто лет? Но и это не главное. Просто в местах, где случалось нечто скверное, иногда остается… Ну, не знаю что. Раньше я думала, что все об этом знают, просто потому, что об этом помнят вода и ветер. Но, оказывается, эти голоса слышу только я! Правда, у меня хватило ума никогда никому об этом не рассказывать.
Чтоб вы понимали, о чем я говорю, я должна объяснить.
Когда шумит ветер или журчит текущая вода, они шумят голосами и музыкой. Нужно просто встать на ветру или включить воду — и слушать, если охота знать, что и как было, но мне, как правило, неохота, потому что слышно всегда только очень паршивое.
Как-то Бурковский возил нас с Янеком в Веймар, где был концлагерь Бухенвальд, там сейчас музей — ну, все эти печи, бараки и прочие такие штуки. Бурковский хотел нам объяснить, что люди иногда бывают такими сукиными детьми и творят вещи, которые нормальному мозгу не постичь. Но дело в том, что мне об этом говорить на тот момент было уже бесполезно, тьма давно поглотила меня. И железные печи, и газовые камеры, и фотографии трупов меня вообще ни разу не впечатлили, потому все это было уже мертво и молчало много лет, а вот остальное… Они все были там, отпечаток беды остался по сей день, а что хуже всего — там были звуки, таящиеся в ветвях леса, окружающего это место, в журчании воды…
