Он разговаривал со своей собакой на «вы», терпеть не мог, когда его фамилию произносили вслух, всегда первым делом отрезал лейблы на купленной одежде и лишь потом решал, будет ли ее носить. Соль он использовал только в жидком виде, вычесанные волосы собирал целый год, чтобы торжественно сжечь весной.
Дождь Иероним называл «дырявое небо».
Он желал быть один, но ему мешало собственное присутствие.
Он даже не желал даже знать, откуда у человека растут уши.
Уверенный, что мир думает только о нем, он писал мемуары с самого детства. Мемуары были озаглавлены «Я сам». Они были исполнены витиеватыми вензелями и иллюстрированы открытками к текущему празднику.
Ефросинья открыла на свежей странице. Там была икона Ефросиньи Суздальской и такие заметки:
«Я — человек, подверженный грусти.
Мне свойственны разные ощущения.
Я так люблю, что даже не помню про секс.
Спросонья я вернулся не на ту постель. Там уже кто-то был.
Ничто человеческое мне не чуждо. Хоть я и не человек.
Я несколько раз совершал самоубийство. Всегда успешно.
Хорошо, что я не человек, как эти…»
Именины
День был в разгаре, она прибирала в доме, копалась в огородике, пока не стемнело. В сумерках, наконец, присела под иконы, достала просфорку и стала в задумчивости смотреть то на образ батюшки Тимьяна на ней, то на ноготь большого пальца своей прекрасной ноги. Прогорела и погасла свечка, только затем она оторвала листок от календаря. Итак, в сегодняшнюю ночь суббота сменялась на воскресенье. Приближался день ее рождения и именины — восьмого октября церковь чествовала Ефросинью Александрийскую и Ефросинью Суздальскую. Она закрыла дверь на крючок, помолилась перед образами при свете своих костей, помирилась с отражением и тихо легла, любуясь сквозь сон своим фарфоровым лицом. Сонный поток уносил сознание далеко, превращая кошек то в часы, то в кусты, то в пирожные. Тело было цветным и радужным, оно проливалось через песок, листья, тарелки и грампластинки; они сидели с батюшкой Тимьяном на полу, держась за руки, и безудержно-радостно хохотали.
Аккорд
Без подготовки. Всё звучит просто: надо ловить слова, когда они хотят становиться животными, растениями. Одно слово стало птицей и вылетело изо рта. Ефросинья хотела вдохнуть его обратно — ан нет, оно улетело как воробей и упало кляксой. И не поймаешь. Вокруг было клетчатое поле, по нему ходили японские крестьяне, не разгибаясь. Каждый их шаг был танцем многих поколений. Танцевать без рук, танцевать без ног — одними глазами. В них целый мир. Танцевать одной усмешкой. Танцевать ресницей. Даже если у тебя ничего не останется кроме одной-единственной точки, всё равно можешь танцевать этой точкой, и танец получится.
