А тут вдруг – молодой, не в меру активный и явно что-то (на такие вещи у Александрова был особый, почти бериевский нюх) замышляющий генеральный секретарь. Александров ни с кем этого не обсуждал, не вел дневника, не думал ни о чем – просто сработал рефлекс, «что-то ты борзый какой-то». Вызвал Брюханова, приказал, и будь что будет.
И теперь, сидя перед генеральным секретарем, уличившим его, между прочим, в преступлении, которому до сих пор в истории не было равных ни по масштабу, ни по цинизму, ни по дьявольской безжалостности, он смотрел на него спокойно – ну, сынок, что ты мне сделаешь?
– Мне восемьдесят три года, – сказал Александров. – Вы можете меня арестовать. Смерти я не боюсь, тюрьмы тоже. Я ничего не боюсь, и вас не боюсь. Людей, которые погибли в Чернобыле, мне жаль. Вас – не жаль. Себя – тем более. Если хотите, можете отправить меня туда, – он с нажимом произнес это «туда», – и через полгода я сдохну от рака. И вы меня будете хоронить как героя, и памятник мне поставите. И тогда вы поймете, каково было мне, когда я хоронил вашего Брежнева.
Он вдруг вспомнил – да, конечно, Александров выступал на похоронах Брежнева, говорил что-то как раз о партийном руководстве наукой. Черт знает что.
– Ладно, Анатолий Петрович, – вздохнул; это вздох проигравшего. – Давайте так. Вы больше не президент Академии наук. И я вас больше никогда не вижу и не слышу о вас. Вот прямо с этой минуты, ладно?
Александров встал и, не, прощаясь вышел. На языке физиков бериевского призыва это значило – ладно, договорились.
С поисками потенциального преемника тоже не все ладилось. Гришина в московском горкоме заменили Ельциным, и Ельцин тоже, как в свое время Лигачев, решил, что на новой должности от него требуется лояльность и преданность. Записывался на прием чуть ли не каждый день, заходил «сверить часы», хвастался даже, что начал антиалкогольную кампанию лично с себя, в смысле бросил пить; генеральный секретарь смотрел на этого болвана и думал, что, может быть, Ельциным надо было заменить не Гришина, а Кунаева – давняя идея Громыко про русского первого секретаря в Казахстане так и не была реализована, не смогли пока найти человека. А Ельцин хотел нравиться, он даже послал в Ленинскую библиотеку троих своих помощников и велел им изучить подшивки ставропольских газет за семидесятые, чтобы найти там что-нибудь прогрессивное и повторить ставропольский опыт в столице. Помощники пыхтели над подшивками, Ельцин пыхтел в кабинете генерального секретаря – «человеческие отношения», на которые он явно рассчитывал, налаживаться не хотели никак. Однажды пришел довольный – помощники в своих библиотечных поисках дошли наконец до 1977 года, до юбилея Ставрополя, и Ельцин просил теперь разрешения устроить осенью в Москве день города – ярмарки всякие, народные гуляния, концерты на площадях. «Сталинская идея», – посмеялся генеральный секретарь, но праздновать, конечно, разрешил.
