— Он добр, а меня любит, как никто больше не будет любить. Кажется, он согласился бы видеть меня христовой невестой, только бы не отдавать другому.
— Тогда я непременно иду к нему!
Она рассмеялась насмешливым, превосходящим собеседника смехом.
— И я ведь люблю его не меньше и не вижу жизни отдельно от него. Вот к вам я пришла вдруг… не знаю, может быть, вы и осудите это, а уйти от него вдруг — нельзя, это — убийство.
И уже мне не до отца: я целовал ее руки и клялся, что никогда не стану судить ее за этот шаг.
Случалось ли вам взять в ладони лицо любимой, чтобы оно легло покойно, все, как голова младенца в руки матери; смотреть и смотреть, запоминая черты, не решаясь поцеловать, чтобы не разрушить прекрасный и почти нематериальный мир, и вместе с тем беря его влекущую, единственную материальность, дыхание живой плоти; взять в ладони и смотреть, смотреть, пока остальной мир не расплывется, не канет в туман, оставив тебе только эту тайну, этот сосуд драгоценный?..
Отец повел себя со мной грубо. Окажись я в долбленом донском челне посреди бурного океана, я бы чувствовал себя уютнее, чем в гостиной бывшего полкового.
— Как же это вы так, — вдруг, очертя голову? А ваши мать и отец? Или для вас они ничто?
— Они не станут мешать моему счастью.
— Ловко же вы устраиваетесь… у себя в захолустье! — Он подбирал слова побольнее. — А ну как я не поверю?
— Извольте! Я поскачу на Азов, загоню не одну лошадь, и обратно.
Я сдерживал себя, унижался, а он и в готовности моей увидел только поспешность, жадность заполучить в жены княжну.
— За что же лошадей истязать?! — корил он меня. — В нашем кругу так не заведено, поручик. Я не ретроград, однако же сватовство имеет свои правила и обычай.
— Мой круг действительно беден! Ни крепостных, ни тягла, ни даже имения приличного!..
— И что же, решили поправить дела? — Казалось, в руках у него шпага, он наносит мне кровавые уколы, а я стою нагой, не защищенный и сукном. — На приданое рассчитываете?
Каких сил стоило мне не оскорбить его, но Надя наверху, в мезонине, Надя ждет; подходя, я заметил ее в окошке.
— Наши мнения о жизни — мои и вашей дочери — исключают корысть!
— Посадите ее на хлеб и воду? В бедность обратите, в нужду! Увезете ее на Аксай, в камыши, обречете бессмысленной жизни! В чем же ваша честь? Долгие месяцы рядом со мной, и ни слова о вашем сговоре, игра… игра и казацкие хитрости. Вы и стрелялись-то, голубчик, хитро, так, чтобы полковой успел руку отвести! Ах, напрасно, напрасно!
