Пока я размышляла о том, насколько высоки моральные принципы охраны, заметила, что пленником-то особо никто не интересуется. Даже не следят. Но по прутьям его решетки все так же пробегали искры.
Тут я услышала обрывок разговора:
— Отнеси этой паскуде пожрать. …Да не миску, дурак. Пусть кость погложет. Он же не человек. Тварь. А тварям и такая еда сойдет, — громко, так, чтобы услышали с другой стороны костра, крикнул детина в стеганке.
От круга тут же поднялся парень: еще не мужчина, но уже и не подросток, и пошел в сторону клетки. В руках «гонец» и вправду держал кость. Причем лопатку то ли от коровы, то ли от какой местной здоровенной зверюги. Этот плоский обглодыш оказался настолько хорошо счищен, что на нем не было даже следов мяса. Что в нем есть-то? Даже костного мозга, который можно выбить из бедренных костей и пососать — и того в этой лопатке нет.
Ходатай меж тем подошел к клетке и кинул сквозь решетку «ужин».
Узник был чуть ближе ко мне, и я смогла расслышать:
— Жри, погань!
Заключенный лишь скривился.
— Сам жри. Я не пес.
— Ты хуже пса, тварь, — и в этот раз докатившийся до моего схрона ломающийся голос выдал возраст почище, чем юношеская угревая сыпь.
— И чем же? — насмешливо протянул пленный.
Меня поразил этот разговор. Юнец почти кричал, его звонкий фальцет дробил тишину, а брюнет, сидевший в клетке, напротив, говорил даже чуть приглушенно, но его голос тем не менее я слышала лучше, чем пацана-охранника.
— Ты, хладноребрый гад, умеешь только первым нападать со спины. Грабить и насиловать, а потом удирать, поджав хвост, — меж тем разошелся малец.
Звякнули цепи. Пленный в мгновение ока оказался у самых прутьев и схватил оторопевшего пацана за грудки. Раздался треск и тут же завоняло паленым мясом. Юнец извивался и орал, упираясь рукой в решетку, по прутьям которой уже не пробегали всполохи: она раскалилась и светила, как жидкая сталь в мартеновской печи.
А узник все сильнее и сильнее тянул пацана к себе, приближая его лицо к прутьям. Да, и руку самого пленника жгло едва ли не до кости, но казалось, он ничего не замечал.
— Повтори, что ты сказал, выползок хмерны? Это вы, людишки, развязали войну. Взяли в плен наших женщин, убили наших детей и вывесили их головы на воротах Эльрада.
Пацан уже не орал, а жалобно скулил, когда от костра подоспел один из воинов. Матерый, здоровенный, он ничуть не уступал ростом пленнику, а по развороту плечи и вовсе превосходил его.
— Отпусти его, — короткая фраза разнеслась по поляне не хуже раската грома.
