Мотаю головой, тру глаза. Дышу несколько раз глубоко и, окончательно унявшись, наконец соображаю: их просто-напросто чипуют! Как животных! Лишают воли, выбора и желаний. И фраза – «делают, что нужно, а не что хотят» – окрашивается весьма зловеще. В пурпурно-чёрный – тьма и кровь.
– Во сколько лет им ставят пластины?
– В двенадцать. Это торжественная церемония. Приглашают родителей. Посвящение в салигияры. А в пятнадцать они впервые превращаются в драконов…
Её голос тускл и бесстрастен, взгляд обращён в себя.
– Откуда вы столько о них знаете? – со спокойствием возвращается и моё любопытство.
– Мой сын был салигияром.
Она встаёт, поджимает губы, показывая всем видом, что другие вопросы – неуместны и бестактны.
– Давайте я помогу вам одеться, – только сейчас замечаю гору вещей, сваленную на перевёрнутый стол, – и нам пора возвращаться.
– Но куда? Поместье отца же всё в… во грехе.
– Его уже очистили. Можно жить, не боясь.
Платье зелёное, ткань напоминает шёлк. Я в нём похожа на фарфоровых кукол, что продают в сувенирных магазинах. Особенно то, что довершают мой туалет строгая причёска и кокетливая чёрная шляпка, украшенная, правда, ни цветами и перьями, а шестерёнками, циферблатом и другими техническими штучками. Она идёт к бархотке с переливающимися изумрудными искрами камешком.
Веллингтон закрепляет её у меня на шее и поворачивает к зеркалу (откуда оно здесь? Почему я не увидела, когда громила).
– Вы прекрасны, миледи.
Ей виднее, но в своём мире я – серая мышка, не в пример той же Маше.
Камешек немного жжётся, трогаю и слышу пульсацию. Живой?
– Это – зерно сильфиды. Ваш жених просил меня передать. Вы должны доносить его до совершеннолетия. Потом сильфида прорастёт в вас, и вы станете ею.
– Прорастёт? – повторяю, запинаясь. – Как это?
– Поймёте потом.
– Я не хочу, чтобы в меня что-то прорастало.
Пытаюсь сорвать, но получаю удар, как электричеством. Пора уже понять, что в этом мире твоего желания не спрашивают и карают, если ослушался.
Злюсь и хочу выть от беспомощности.
Наставница велит следовать за собой. На лестнице – многими ступенями сбегающей к мостовой – останавливаюсь и оглядываюсь. Экориал недоволен и насуплен, как оскорблённый пуританин. Двустворчатая дверь – возмущённо открытый рот. Он грозно низвергает проклятия на головы грешников. Хранитель порядка и благочиния.
Покинув его серые стены, дышится легче. И пусть небо нынче угрюмо и задёрнуло занавески туч, чувствую себя куда лучше.
