…трясёт всю, сильнее и сильнее. Башка запрокидываются, глаза крутятся так, будто вылезти хотят. И меня тянет. Тянет из тела. Прозрачную, невесомую.
Вижу, как приходит в себя тот Юрка, кидается ко мне с криком:
– Машенька! Дочка!
Остальные тоже вокруг, суетятся, приводят в себя, к небесной колеснице волокут.
И почему-то рада, что она теперь настоящая, их. Они заслужили свою.
Я тоже вздыхаю, закашливаюсь, прихожу в себя и сразу наталкиваюсь на жёлтый взгляд своего детского кошмара…
Тодор!
Не успела!
***
…автор я, в конце концов, или хрен собачий?
Ответ приходил не утешительный: сколько не пытался, не повелевал, не становился в пафосную позу «к ноге» – мир не шёл, не подчинялся. Жил по своим законам, игнорируя мои.
А ведь я старался с того самого дня, как понял, куда попал.
Но сейчас другое: чую в вибрации земли. Мир льнёт к ногам, как послушный пёс: приказывай, кинусь.
Зажмуриваюсь крепко-крепко, в детстве так делал, отгоняя страх. Вот и теперь, потому что вновь страшно, потому что командовать не привык. Но слова идут сами, вызрели давно, и вот падают теперь в ждущую почву, чтобы прорасти войском из драконьих зубов:
– Уничтожь!
Пусть не надолго – но этот мир мой, а я его бог. Пусть не творец, но полноправный соавтор. И ангел не погибнет нынче и сгинет грех.
Пламенный вихрь охватывает их – гиганта-карапуза и его «игрушку», глупого ангела. Охватывает и пожирает, с шипением, с воем. И через миг только пепел чернильными хлопьями летит вниз. Ляпаются хлопья – и по красной поверхности будто растекаются кляксы. И каждая – дыра. Ступи и ухнешь в межмирье и безвременье. Манят, зовут, не хотят исчезать, не сожрав. Голодные даже теперь.
Но я ещё могу сопротивляться, ещё немного бог. Отвожу взгляд, иду искать ангела. Какой там иду! Ползу на карачках, уворачиваюсь от кляксопада. Свят-свят, если такая дрянь на голову рухнет!
Где этот грёбанный ангел?
И тут меня цапают за ворот и небрежно волокут прочь.
Больше не бог.
Мир хохочет вовсю.
Лечу наземь, под горящие очи и окованные железом берцы Тодора.
– Тебе что, ушлёпок, жить надоело?
Но не зло, а с уважением даже.
– Тебя, мудозвона, искал, – говорю и смотрю без страха. Чего теперь бояться: целый мир подержал на плечах.
Тодор протягивает руку, уже в перчатке:
– Ты молодчага! Не знаю, как сделал, но было круто. А то бы мне ещё чуток и кранты пришли. Не салигияр же, не хрен и пырхаться!
От посёлка мы хрен знает куда забрались, платки те – у горизонта, нечётким карандашным наброском. Ляпнется клякса, из тех, что позади нас, и пиши пропало этому миру.
