Но каждый раз Бэзил упрямо встаёт. И снова бросается на монстра.
Нет, так нельзя, я просто стою и охаю! Так только хуже! Приходится ещё и меня защищать!
И тут…
…словно включается замедленная съёмка …
…тварь выпрастывает щупальце, которое пробивает Бэзила, нанизывает его…
… из-за рта кровь …
… драгоценными каплями на грязный пол …
…бьётся бабочкой, насаженной на иглу. И как бабочке, ему отрывают крыло. Швыряют к моим ногам, перья разлетаются и тают перегоревшей бумагой…
…ору, как в дурацких фильмах:
– Нет!
И тогда зерно взрывается, и, кажется, разрывает мне горло. Хриплю, корчусь. По жилам, выжигая рассудок, растекается зелёная лава. Мои вены начинают фосфоресцировать. А над лопатками, раздирая кожу, распахиваются крылья. Только не такие, как у Бэзила, не ангельские и не драконьи. Нет, мои крылья стеклянны, и перья в них – острее кинжалов. Я – стимфалийская птица. Опасна и несу смерть порождения тьмы.
Взлетаю, начинаю петь, иссекаю тварь ножами-перьями. От моего пения над Похотью вырастает пузырь. Прозрачный, радужно-мыльный. Растёт, растёт, а потом – взрывается…
И от этого мира остаются только хрустальные брызги…
Я тоже богиня. Низвергаюсь сверху, пою и дарую смерть…
…и не дожить до рассвета.
Гудок одиннадцатый
Старое проносится, будто мотают. Аж ртом воздух хватаю, так окунуло. И когда снова тут, в белой комнате, то вижу, как этот, которого спящий приложил фиговиной, скисает, что сдутый пузырь, и растекается в сопли. Зелёные такие, фи!
И кровь, что бежала по полу ручейком, – бурая лужица!
Только и успеваю в сторону сигануть, а то б меня всю засопливило. Смотрю на мужика, спящего, кароч, или проснувшегося, или как он там, тычу в слизня нашего внезапного и говорю:
– Вот же срань!
Гиль так всегда разражается, если хреновина какая случается.
Мужик соглашается со мной:
– Уходить надо, Машенька! – ну лан, пусть Машенька! уже не спорю.
– Верно, валим, – говорю.
А он мне:
– Только батю твоего сейчас заберём. Подсоби, – приседает у нар, – на спину его мне подсади, понесу. Юрка бы меня нёс.
Пыхчу, пособляю. А этот Юрка, мяклый весь и брыкаться горазд: брык только и опять в лёжку, а мне снова пыхти. Ненавижу мужиков-увальней. Наконец проснувшийся мой подцепляет его за руки, ухватывает под колено и, крякнув, встаёт.
– Идём, Машенька, ты биту-то захвати, – и на фиговину, которой соплистого успокоил, кивает.
Беру и говорю:
– Только я вперёд, а ты, дядя, меня во всём слушайся, там ща тоннели и коридоры будут, а я в них как та землетварь – выход нутрянкой чую.
